Северная корона

голову, его дряблые щеки заколыхались:

— Умоляю вас, Пахомцев, не обращайте на него внимания. Стоит ли трепать нервы, я вас спрашиваю?

В разговор вступил и Чибисов — поджарый, жилистый, безбровый. Он сидел неподалеку на другом пеньке и, доставая из кармана смятую газету, сердился:

— Так не поступают товарищи по оружию, Пощалыгин.

Сержант Сабиров, по-узбекски поджав под себя ноги, слушал, не вмешиваясь: чем кончится? Пощалыгин, не вставая с пенька, сбросил скатку, вещмешок, снял пилотку; короткие цвета соломы волосы были спутаны. Сергей плюнул, рывком схватил винтовку и отошел, швырнул скатку на землю, где побольше травы — и ржавой, и нынешней, изумрудной, — улегся, вытянулся. Тело ныло, не хотелось пальцем шевелить.

Каждый делал свое: сержант Сабиров смуглыми, почти черными пальцами рвал былинки и, покусав, отбрасывал; пулеметчик Захарьев запрокинул лицо к небу, и острый кадык его ходил туда-сюда; Пощалыгин, чавкая, жевал сухарь; Рубинчик то наматывал, то разматывал обмотки, в старательности высунув кончик языка; Чибисов читал газету, шепча вполголоса — такая была привычка. В сторонке командир роты собрал офицеров и что-то втолковывал им; его время от времени дополнял жестикулирующий замполит.

Сергей, как и Захарьев, глядел вверх. На голубовато-сером небе налезали друг на друга кучевые облака, как льдины на реке в весеннее половодье. Да, весна! Дует ветер с юга, теплый и влажный, овевает твое лицо, и на губах от него остается терпкий привкус.

Сергей закрыл глаза, но ухо привычно улавливало звуки: приглушенный сиплый бас — «А я правду- матку любому рубану, хочь самому старшине!»; где-то в обозе ржали лошади; задребезжал котелок; кто-то сопел, вероятно, Рубинчик возится с обмотками; чавканье — ну это ясно, Пощалыгин. Чавканье прекратилось, и раздался пощалыгинский тенорок:

— Чего, братья славяне, приуныли? Не вдарить ли частушку?

Сергей разлепил веки. Пощалыгин будто ждал этого, подмигнул ему, запел:

И весна идет,
И цветами пахнет.
Скоро миленький придет…

Четвертая строка была настолько неприличной, что Сергей покраснел, сержант Сабиров хмыкнул, а Чибисов оторвался от газеты и сказал:

— Это еще что? Спел бы чего-нибудь полезное!

— Изволь, паря!

И Пощалыгин, подражая женщине, пронзительно затянул:

Вы молите, девки, бога,
Чтобы Гитлер околел.
Он советскому народу,
Как собака, надоел.

Кругом засмеялись. Чибисов сказал: «Ну, это иное дело!» — и снова уткнулся в газету, читая вполголоса. Пощалыгин проверещал следующий куплет:

Гитлерюга, не рычи,
На нас зубы не точи.
Наша армия сильна,
Поколотит вас она.

Никто не заметил, как подошли и остановились поблизости замполит Караханов и обтянутый, словно спеленутый, ремнями майор в роговых очках. Майор сказал:

— Агитаторов, товарищ Караханов, следует подбирать повседневно. Искать их и находить! Вот взгляните: ефрейтор читает газету. Почти вслух. Но ему мешают…

Караханов не успел раскрыть рта, как майор шагнул к Пощалыгину:

— Товарищ боец!

Тот, оборвав частушку на полуслове, лениво приподнялся.

— Садитесь, садитесь.

Пощалыгин так же лениво опустился на пень, надел пилотку и воззрился на офицеров. Майор поправил очки:

— Товарищ боец, вот вы исполняли частушки… Это что же, собственного сочинения?

— Зачем? Я не сочинитель. Подцепил в Сычевке, девчата пели.

— А, значит, фольклор. Ну-с, это, разумеется, недурно. Но вы несколько мешаете… Вот ефрейтору… Товарищ ефрейтор, как ваша фамилия? Чибисов? Я агитатор полка майор Копейчук. Вы не могли бы почитать газету вслух?

— Могу, товарищ майор! — отчеканил Чибисов.

Он встал в центре группы и, слегка волнуясь, прочел:

— «От Советского информбюро. Из вечернего сообщения двадцать шестого апреля…»

Читал он зычно — на шее вздулась жила, — с выражением, четко отделяя слова. Солдаты, оставив свои дела, повернулись к нему. Даже Пощалыгин прислушался.

После оперативной сводки Чибисов прочитал зарубежные сообщения: в Югославии партизаны вели бои, во Франции расстреляны заложники, англичане отогнали немецкую авиацию, пытавшуюся бомбить побережье, президент Рузвельт выступил с речью.

— Вот вам и взводный агитатор, товарищ Караханов, — сказал майор и поправил очки.

— Да еще недостаточно людей знаем, — заговорил замполит, жестикулируя. — Только что сформировались.

— Оперативней следует, оперативней!

Вернулся комбат. Возле него собрались офицеры батальона. Не слезая с лошади, капитан что-то кратко сказал. Офицеры откозыряли и побежали к своим подразделениям.

— Становись! — скомандовал Чередований. Пощалыгин выругался матом — тихо, но внятно. «Опять марш… Сколько же можно?» — подумал Сергей, поднимаясь с земли.

Караханов улыбнулся. Говорил он по-русски нечисто, с акцентом:

— Ничего, товарищи! Идти немного. Действительно, прошли каких-нибудь пятьсот метров, повернули на боковую просеку, и Чередовский поднял руку:

— Стой!

Подъехала полевая кухня. Солдаты оживились, развязывали мешки, доставали котелки и ложки. Пощалыгин, бормоча: «Давай, давай, а то шанцевый инструмент заржавел», первым подскочил к кухне. К нему, бренча котелками, подстраивалась очередь. Старшина роты Гукасян, жгучий брюнет, в наглаженной гимнастерке и хромовых сапожках, следил за порядком. Повар в белоснежном фартуке, вместо пилотки — колпак, открыл крышку и взмахнул половником.

— Доброго здоровьичка, Афанасий Кузьмич! — пропел Пощалыгин и протянул алюминиевый котелок.

Пожилой, важный повар, не отвечая, плеснул в котелок пшенного супу — не больше обычного:

— Следующий!