— А в каком училище он был? — спросил Шубников.
— В Ташкентском пехотном. Тактику преподавал, — сказал подошедший Гукасян.
А Сергей подумал: «Устрой Чередовский тревогу в прошлую ночь, попал бы я как кур во щи. И Соколова подвел бы».
Прошлой ночью он был у Наташи. Отпрашивался у Соколова. Взводный лающе прокашлялся: «С налету роман закручиваешь, щучин сын?» Сергей покраснел: «Не с налету. Это серьезно. Это моя жена». «Жена? — переспросил Соколов. — Фронтовая или настоящая»? — «И фронтовая, и настоящая, товарищ лейтенант. Для меня это одно и то же». — «Коли так, резонно. Жена — величайший фактор. К жене отпущу, хотя это нарушение… Но учти, щучин сын: к подъему быть в расположении».
Через оконце в палатку заглядывала луна, на полу, на кровати — лунные пятна, за стенкой на ветру поскрипывало дерево.
— Наташенька, я люблю тебя, — шептал Сергей, уже почти не заикаясь. И целовал ее, целовал, и ему казалось, что он давным-давно знает эти мягкие, добрые, родные губы.
— И я тебя люблю, Сереженька, — шептала она и гладила его лицо пальцами, будто слепая, которая хочет узнать, что за человек около нее.
После полуночи они надумали выйти наружу, поискать свою звезду. Наташа одевалась, и Сергея поразило и растрогало, что она не стеснялась его. Но она просто не видела, что он за ней наблюдает, а когда увидела, прикрылась косынкой, и эта стыдливость тоже его растрогала.
Наташа была в выцветшей, потертой на швах гимнастерке, в старенькой юбке, в кирзовых сапогах. А он? Тоже в заштопках гимнастерка, и брюки, и сапоги — о, это предмет его гордости, трофейные сапожищи-утюги, раньше он щеголял в обмотках! Ничего, Наташенька, когда-нибудь ты наденешь нарядное платье и туфли, и я надену костюм, повяжу галстук, и мы отправимся — куда? В гости, в театр, в парк или в кино, куда прикажешь.
Небо над самым лесом — подними руку, достанешь до любой звезды — дрожало, переливалось звездным светом. Луна потускнела, уменьшилась, словно сморщилась. Ветер-верховник сдувал с тополей полузеленые, полужелтые, еще полновесные листья, они летели вниз со стремительностью увесистых камней. А кленовые листья планировали, невесомо опускались. Один такой лист, широкий, пятипалый, как ладонь друга, лег Сергею на плечо, и Сергей снял этот лист, отдал Наташе.
Побуревший папоротник. Кошачьи лапки — белые шелковистые подушечки. Луговая дорога — колея в подорожнике, ржавом мху, клевере. Посреди луговины — плакучая береза, на ней, оголенной, воронье гнездо из сухих прутьев.
Под березой Сергей и Наташа сели на пенек, он накинул ей на плечи шинель. Они обнялись, взглянули на небо. Голубые, желтые, оранжевые, зеленые, белесые звезды, как бесчисленные глаза неба, смотрели вниз, на землю. Да, их неисчислимое множество: одни побольше, другие поменьше, те горят ярко, эти едва, а вон какая-то звездочка покатилась за горизонт.
— Выбрать можно только вдвоем, — сказал Сергей. — Предлагай.
— Почему я? Ты предлагай.
— Я неважнецки знаю галактику.
— И я.
— Ну ладно, — сказал он. — Вон видишь ту, оранжевую, даже багровую?
— Багровая? Марс! Бог войны счастья не приносит.
— Ну его к лешему с его войнами… А если ту… правее, зеленоватая, лучистая?
— Это как будто Венера… Но она мне не нравится. В ней что-то непостоянное.
— Ну давай во-он ту, почти в зените, большая, голубая, а?
— А как она называется, ты знаешь? Нет? И я нет!
Над головой, заслоняя звезды, прострекотали «кукурузники», они летели туда, к фронту, где разгоралось зарево. Красная ракета взмыла над лесом, ненужная здесь, нелепая, как случайный выстрел. В глубине урочища, на гравийном шоссе, гудела машина, вроде бы буксовала. Прелью, перегноем пахло от земли, от пня. Ветви у березы — до земли, стебли полегшей желтеющей травы были как космы.
— Ты не озябла? — спросил Сергей, плотнее укутывая Наташу в шинель.
— Нет, — сказала она, прижимаясь. — Так какую же звезду мы выберем?
— Давай в следующий раз найдем Северную корону. Хотя это, кажется, не звезда, а созвездие.
— Северная корона — звучит!
— Тебе нравится? И мне.
Сергей отыскал под шинелью ее пальцы, пожал. Ответное пожатие. И кажется: он давным-давно знает эту жесткую, шершавую, надежную руку.
— А тебе сколько лет, Сереженька? — вдруг спросила Наташа.
— Двадцать.
— И мне двадцать. Мы одногодки!
— Но все равно я — старший.
— Почему?
— Мужчина! Глава семьи… Тебе холодно, ты дрожишь?
— Я дрожу не от холода. Пойдем домой.
Она сказала — домой? Будет у них когда-нибудь дом, и они будут возвращаться к себе с работы, или из гостей, или из командировок, или с прогулки. К себе домой.
И они пошли к палатке.
В ней было сумрачно, мглисто — луна ушла, в окошке мельтешили ветви. Трещал заползший на тепло сверчок. Неизвестно отчего позвякивали пузырьки в шкафчике. Неподалеку залаяла, завыла собака: в урочище бродят бездомные, одичавшие псы, злобные и кровожадные.
— Сереженька, скоро рассвет?
— Еще не скоро.
— Я не хочу рассвета.
— И я не хочу.
Она вышла проводить его, когда забрезжил свет. Было пасмурно, зябко, на траве — иней.
— Кончилось лето, — сказала она, — Береги себя, не суйся понапрасну под пули. Я постараюсь прийти к тебе.
— Смотри не промочи ноги. Одевайся потеплее. Плащ-палатку сверху надевай. Может быть, и я выберусь к тебе.
В полдень пришел Наймушин — хмурился, подкручивал усики, говорил глухо:
— Вы не велели мне приходить. Но выслушайте… Я виноват… Так получилось… Поймите: я чувствую не только свою вину, но и то, что полюбил вас. За эти месяцы убедился, проверил себя. Будьте моей женой!
— Я не могу, — сказала Наташа.
— Вы ко мне равнодушны? Или не можете простить?
— Счастливые не помнят зла. А я очень счастливая.
— Вы кого-то любите?
— Люблю.
Наймушин опустил голову. «Так тебе, Василий Наймушин. Разлетелся — жених. Второй раз от ворот поворот. Не достаточно ли?»
— Ну что же, Наташа, мне больше сказать нечего. Прощайте.
— Прощайте, — сказала она.
Он шел, сбивая тросточкой засохшие головы репейника, и думал: кто же этот, ее возлюбленный? Он видел ее несколько раз с высоким, худеньким, белобрысым младшим сержантом. По-моему, Пахомцев его фамилия? Благодарность ему еще объявлял. Неужели он? А впрочем, для меня не важно, кто этот человек, важно, что он есть. Ну и люби на здоровье. А обо мне ты еще услышишь. И возможно, пожалеешь. Без любви спокойнее. Переболеем, будем воевать!
Дождь лил шестой час подряд. На занятия старший лейтенант Чередовский притащил сумку немецких гранат, разложил их:
