Однако вот – и нагромоздка толстенных чурок, свеженапиленных, дровяного размера под колку. Живут и сегодня.
Тепло стало, разогрелся день.
Вдруг – кукушка. Через Ангару, это с какой же дали? и слышно как.
Ну, ширь. Ну, покой…
Стояли все молча.
Но Здешнев зычно закричал:
– За-бо-лот-нов! Ники-ифорыч! Заболотнов!
Пока объяснил начальству: деревня Ёдорма, 22 двора, была в ней раньше и больница, и школа четырёхклассная, очищена под затопление. Тут – и конец Иркутской области, дальше – Красноярский край. А Заболотнов, 63 года и со старухой больной, никуда не пошёл: тут, мол, мои батюшка с матушкой похоронены, не уйду. Ну, пока его оставили. И вот по новому времени, без колхоза, взялся фермерствовать. По ту сторону Ангары это не берег, два острова, за ними ещё протока. На скалистом островке держит недойный молодняк, на обильном кормовом – дойный скот. Молоко – по реке увозят, катером. Жена уже никуда, так на рассвете он через реку гребёт и сам доит. И пашенка у него тут.
– И всё один?
– Нет, и два сына с ним, вон один и наличники покрасил. А невестки в Новом Кеуле, на лето приедут, семерых внуков привезут. Да вон он.
Уже и шёл откуда-то, с долгим в руке ременчатым поводом наотвис. В холщовых штанах, в дешёвой разрисованной трикотажке, а в кепке чёрной, ворсистой, полумеховой – так себе, невзрачный мужичок, корявенький, но походкой твёрдой. Уже издали всю кучку оглядел, понял, что начальство.
Подошёл.
– Здоровы будете! – голос не стариковский.
Безбородый, и бритьё не запущено. Лицо и шея коричневые, крупная бородавка на щеке.
Один Иван Иваныч ему руку протянул, пожал.
– Ну, расскажи, Никифорыч, сколько голов у тебя?
– Да-к выращивал триста. А теперь, коли сдатый скот не верстать, – семьдесят осталoсь. И лошадей два десятка.
Поверить бы нельзя, как он это всё ворочает.
– И как же ты справляешься?
– Да-к справлялся б и пуще, да изгальство от спекулянтов. Райкоопы разломились, мясокомбинат обманыва’т, молкомбинат обманыва’т. Надо купца доброго искать, а где его? И двигателeй не добыть.
Иван Иваныч спрашивал-то Никифорыча, а поглядывал на начальника.
– А хлеб откуда берёшь?
– Да я, быва’т, с гектара 30 центнеров сниму, после пара, буде с нас. Сами и мелем, сами и печём.
– А сыновья твои где?
– А – на островах.
– Двое?
– Было трое. Один утонул. В шестнадцать лет. – Вздохнул. – Лодка перевернулась. – Вздохнул. Глаза его, и без того некрупные, смежились. – Бог дал, Бог и взял.
Замолчал – и все перемолчали из вежливости.
А Никифорыч – как не было их тут никого наехавших, как не стал видеть никого, онезрячел, – самому себе и закончил, тихо, себя уговаривая:
– Бога – люблю.
И стало всем – неудобно, неловко. Опять же молчали.
А вот подковыливала и старуха его, в тёмной юбке, бурой тёплой кофте. Несла, не споткнуться, глиняный жбанчик и две кружки. Поставила на широкую колоду.
Поклонилась:
– Вот, молочка парного, может отведаете?
Валентина Филипповна:
– И ещё как, мамаша. Спасибо.
Налила и стала пить, даже глаза закрывая:
– В городе теперь этого не попьёшь.
Ко второй кружке никто не тянулся – и из заднего ряда вышел тихий капитан, с невинным лицом.
Однако переглянулся с Валентиной Филипповной заговорщицки.
Налил молча, стал пить.
А Иван Иваныч нашёлся, как дальше:
– А скажи, Василий Никифорыч: как ты теперь новую жизнь рассматриваешь?
Тот – уже в живые глаза:
– Да как, в правильную сторону повернулась. Отца мово не кулачили, но в 75 лет подчинили бригадиру-мальчишке. И говорил отец: я – хозяин! – а под сопляка подогнули? От огорченья и помер.
Но Заболотнов пока там отвечал, а сам уже смекнул, что – и не к нему эти гости, не его расспрашивать. А тогда – и ясно, по какому делу. Сам и встрял:
– Такой весёлый люд у нас был, работная деревушка. И по всем берегам – ровень, какие пашни. Жиловoе место. Рожь стояла по два метра высоты. И на кажном островке – зелене’т. Покосы, посевы. Картошка у нас растёт – сам-тринадцать. А теперь – все всё бросили. Безнадёга. Спину горбишь, а не зна’шь, чего будя.
Да начальник – видно, прислушливый, всё и понимает, кивает. Да чего тут не понять? Такую благодать – и взабрось, под стоячую мелкую воду? А ответил с осторожкою:
– У правительства есть свои соображения. Отсюда не видно.
Заболотнов не сробел:
– А чего Москва? Был я раз и в Москве. Небо там – низкое. И люди – в стаде.
Так и стояли кучкой на случайном неровном месте, кто выше, кто ниже, и подле двух ям. А снизу, от берега, где уже стряпали уху и шашлык, тянуло пахучим дымком.
Заболотнов ещё размыслил:
– Каково русло определёно – реке ли, человеку – и быть должно. Оно.
А грязный дыбоватый моторист вдруг вышел иззади, обошёл других и сдерзил, глядя в министра:
– А мы – какое слово имеем?
Начальник готовно вертнул отзывчивой головой:
– Конечно имеете. У нас демократия теперь. Да на то и избирательная кампания.
Литого моториста комары совсем, видать, не брали – из-за его ли запаха? да и Никифорыча – по- свойски облетали.
– А без кампании? Медведь корову задерёт – он свежее мясо прямо не ест: полежать ему даёт, чтобы с душком.
Министр не понял, повёл бровями:
– Вы – по какому вопросу?
Лохматый моторист, и сам дороден, – развязно упёрся взглядом в такого ж дородного, только ростом повыше, министра с аккуратно уложенными волосами:
– Да вопросов у нас – выше той ржи, что тут росла. Хотите – про Леспромкомбинат, зачем его на сорок предприятий разорвали? Теперь – и все остановились. На одного рaба – три прораба, и все без работы. А кому нужно – тот себе миллионы нахапал. И – не в рублях. Воруют по-крупному, не то что мы, – и умеют прикрыться, их не ловят.
Робкий капитан – с укоризной на моториста, да тот не видел. Так и боялся, что взъерихорится, бешеный, испортит. Уже налаживается, и приступчив начальник, – так и говори с ним поласковей. И не про всё же сразу, в одну охапку.
От губ министра – две уверенные волевые складки. А в голосе впервые – броня:
– Без прямых доказательств – не имеете права так заявлять.
А Хрипкин – и ничуть не смутясь:
– Да заявляй не заявляй, нас никто не услышит. Теперь вот: осталась от Ангары лишь одна серединка,
