– Игорь Дементьевич.
– Это вам уже больше пятидесяти?
– Нет, сорок девять.
– Какой был номер вашего эшелона?
– Понятия не имею.
– Что ж, вам не объявляли номера?
– Нет.
– А почему здесь поставлен? Назвали его – вы?
(Это был 245413-й – тот арчединский, который Зотов проводил прошлой ночью.)
– Нет. Я рассказал в Ряжске, откуда и когда он шёл, – и комендант, наверно, догадался.
– Где вы отстали?
– В Скопине.
– Как же это получилось?
– Да если откровенно говорить… – та же сожалительная улыбка тронула крупные губы Тверитинова, – пошёл… вещички поменять. На съестное что-нибудь… А эшелон ушёл. Теперь без гудков, без звонков, без радио – так тихо уходят.
– Когда это было?
– Позавчера.
– И не успеваете догнать?
– Да, видимо, нет. И – чем догонять? На платформе – дождь. На площадке вагонной, – знаете, такая с лесенкой, – сквозняк ужасный, а то и часовые сгоняют. В теплушки не пускают: или права у них нет, или места у них нет. Видел я однажды пассажирский поезд, чудо такое, так кондукторы стоят на ступеньках по двое и прямо, знаете, сталкивают людей, чтоб не хватались за поручни. А товарные – когда уже тронутся, тогда садиться поздно, а пока стоят без паровоза – в какую сторону они пойдут, не догадаешься. Эмалированной дощечки «Москва – Минеральные Воды» на них нет. Спрашивать ни у кого нельзя, за шпиона посчитают, к тому ж я так одет… Да вообще у нас задавать вопросы опасно.
– В военное время конечно.
– Да оно и до войны уже было.
– Ну, не замечал!
– Было, – чуть сощурился Тверитинов. – После тридцать седьмого…
– А – чтo тридцать седьмой? – удивился Зотов. – А что было в тридцать седьмом? Испанская война?
– Да нет… – опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов.
Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса.
– А почему вы не в форме? Шинель ваша где?
– Мне вообще шинели не досталось. Не выдали… – улыбнулся Тверитинов.
– А откуда этот… чапан?
– Люди добрые дали.
– М-м-да… – Зотов подумал. – Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро ещё добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали?
Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то лёгкими движениями пальцев пояснять свою речь.
– Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона… Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. «Полувагон» – я считал, в нём должно же быть что-то от вагона, ну, хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и всё время кружит. Досталось мне там. Тут ещё и дождь пошёл…
– Так в чём же вам повезло? – расхохотался Зотов. – Не понимаю. Вон одежёнку испачкали как!
Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ – вверх до разляпистого носа.
– Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава – ну, ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю – какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я – за ним. А там, представляете, – полный вагон ватных одеял!
– И не запломбирован?!
– Нет! Причём, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!
– Ай-яй-яй!
– Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал – целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли – ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают – я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение… Видел родных во сне…
Его небритое мятое лицо светилось.
– Стоп! – спохватью сорвался Зотов со стула. – Это в том составе… Вы с ним приехали – когда?
– Да вот… минут – сколько? Сразу к вам пришёл.
Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:
– Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по-вашему…
– Тысяча второй.
– Он ещё здесь?
– Ушёл.
– Это – точно?
– Точно.
– Ах, чёрт!! – схватился он за голову. – Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!
Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:
– А вы номер вагона не помните?
– Нет, – улыбнулся Тверитинов.
– Вагон – двухосный или четырёхосный?
– Я этого не понимаю…
– Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?
– Как в гражданскую войну говорилось: «сорок человек, восемь лошадей».
– Так шестнадцать тонн, значит. И – конвоя не было?
– Да как будто нет.
– Василь Васильич! – крикнула Валя. – Военный диспетчер на проводе. Вам – коменданта?
– Да может и не коменданта, груз может и не военный.
– Так тогда разрешите, я сама выясню?
– Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют – одним словом, разберутся!
– Хорошо, Василь Васильич.
– Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы – очень ценный работник!
Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.
– Алё! Мичуринск-Уральский!..
Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.
– Работы – не охватить, – окал он. – И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.
Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.
Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет
