сжигать. подписал – антонов-овсеенко.
Нельзя себя не называть? – тогда семьи повстанцев стали сами уходить из деревень. Так – вдодаток – новый на них приказ Полномочной Комиссии ВЦИКа: «Дом, из которого семейство скрылось, разбирать или сжигать. Тех, кто скрывает у себя семьи, – приравнивать к семье повстанцев; старшего в такой семье – расстреливать. Антонов-Овсеенко».
А ещё через пяток дней – от него же ещё приказ, к обнародованию, № 178: со стороны жителей «неоказание сопротивления бандитам и несвоевременное сообщение о появлении таковых в ближайший ревком будет рассматриваться как сообщничество с бандитами, со всеми вытекающими последствиями. Полномочная Комиссия ВЦИК, Антонов-Овсеенко».
Как варом их поливали, как клопов выжигали!
А от чёткого хладнокровного командарма – ещё один секретный, 0116: «Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами. Точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая всё, что в нём прячется. Командующий войсками Тухачевский».
Слишком крепко? А без того – больших полководцев не бывает.
Считается, что с семидесяти лет вполне уместно и прилично писать мемуары. А вот досталось: начал и на семь лет раньше.
В тишине, в ненужности – чем и заняться? Год за годом вынужденный и томительный досуг.
Перестали звонить, тем более навещать. Мир – замолк и замкнулся. А пережить эту пору – может и лет нет.
А даже, по ряду соображений, и нельзя не написать. Для истории – пусть будет. Уже многие кинулись писать. И даже опубликовали.
А потому торопятся, что хотят пригрести славу к себе. А неудачи свалить на других.
Нечестно.
Но – и работища же какая невыволочная! От одного перебора воспоминаний разомлеешь. Какие промахи допустил – бередят сердце и теперь. Но – и чем гордишься.
Да ещё надо хорошо взвесить: о чём вообще не надо вспоминать. А о чём можно – то в каких выражениях. Можно такое написать, что и дальше погоришь, потеряешь и последний покой. И эту расчудесную дачу на берегу Москва-реки.
Какой тут вид! С высокого берега, и рядом – красавицы сосны, взлётные стволы, есть и лет по двести. Отсюда – спуск, дорожка песчаная, с присыпом игл. И – спокойный изгиб голубоватого течения. Оно – чистое тут, после рублёвского водохранилища, заповедника. И если гребёт лодка – знаешь, что – кто-то из своих, или сосед. Никто тут не браконьерствует, никто не озорует.
Через заднюю калитку есть тропинка к реке, можно спуститься. Но Галя – не ходит, а Машеньку семилетнюю тем более без себя не пускает. А тебе когда под семьдесят – приятней сидеть наверху, на веранде. Теперь – даже и по участку с палицей.
Стал и недослышивать. Не всякую птицу, не всякий шорох.
Дача-то хороша-хороша, да только государственная, и на каждой мебелюшке – инвентарный номер прибит. Владение – пожизненное. Вот умрёшь – и Галю, в 40 лет, с дочуркой, с тёщей, и выселят тотчас. (Первой семьи – уже нет, дочери замужние отделились.)
А два инфаркта уже было (если только инфаркта). Но растянуло, рассосало, прошло. После второго – и взялся писать.
Последний простор старости. Подумать-подумать, посмотреть на реку, что-нибудь и дописать.
А то – голова заболит. (Иногда болит.)
Скучней всего писать о временах давно прошлых. Об отрочестве своём. Об империалистической войне. Да и о своей эскадронной молодости – что писать, чем отличился? Настоящий интерес начинается с того времени, как уже прочно уставился советский строй. Устойчивая военная жизнь только и началась с 20-х годов: тренировка в разнообразнейшей кавалерийской службе, отработка в тактических учениях, и, как вершина всего, – манёвры. Безупречно подчиняется тебе твоё тело, взмах руки с коня, сам конь – и: сперва – твой эскадрон, потом – твой полк. Твоя бригада. Наконец, когда-то, и твоя дивизия. (Дал Уборевич, высмотрел воина.) А ещё сильней себя ощущаешь как частица единого великого организма – железной Партии. (Всегда мечтал быть похожим на замечательного большевика Блюхера – мытищинского рабочего, получившего, сперва в шутку, кличку известного немецкого полководца.)
Увлекаешься тактической учёбой и, конечно, в практических делах чувствуешь себя сильней, чем в вопросах теории. А вот – возьмут тебя на год в высшую кавалерийскую школу, а там зададут тебе тему доклада: «Основные факторы, влияющие на теорию военного искусства», – и как в лепёшку тебя расшибли: чего это такое? какие факторы? о чём тут говорить? кого спросить? (Приятель по курсам Костя Рокоссовский подмог. А другой приятель, Ерёменко, – ну просто дуб.)
И так – ты служишь и служишь вполне успешным кавалерийским командиром, знающим конником. Одно желание: хочется, чтобы твоя дивизия стала лучшей в РККА. Часто тебя упрекают в резкой требовательности, погоняльстве – но это и хороший признак, только такой и может быть воинская служба. Вдруг – подняли от дивизии на помощника инспектора всей кавалерии РККА, при Семёне Михайловиче Будённом. Поручают – и ты пишешь боевой устав конницы, это вполне понятная работа. А – кто тебе проверщиком? Обомлеешь: Тухачевский! Тот самый красавец и умница, которого видел раз в Тамбовской губернии, – а теперь два месяца встречались. (А как неуклонимого коммуниста – тебя выбирают и секретарём партбюро всех инспекций всех родов войск.) Тебе – 40 лет. С годами, разумеется, будет и ещё продвижение в должностях и чинах.
А оглядясь по стране – как же много мы сделали: индустрия на полном ходу, и колхозный строй цветёт, и единство наций, – да что хочешь.
Но вот, в 1937 – 38, прямая незамысловатая военная служба вдруг стала – лукавой, скользкой, извилистой. Вызывает высший окружной политрук, некий Голиков: «Среди арестованных – нет ли ваших родственников?» – Уверенно: «Нет». (И мать, и сестра твои – в калужской деревне, вот и всё.) – «А среди друзей?» «Друг» – это не такое чёткое определение, как «родственник». С кем знаком был, встречался, – это «друг»? не друг? Как отвечать? «Когда Уборевич посещал вашу дивизию, он у вас дома обедал». Не отопрёшься. (Больше чем обедал! – покровительствовал.) Да ещё Ковтюх, до последних месяцев «легендарный» – и вдруг «враг народа». А тут ещё и Рокоссовского посадили… «И вы не изменили о них мнения после ареста?» Ну, как же бы: коммунист – и мог бы тут не изменить мнения?.. Мол, изменил. «И вы крестили свою дочку в церкви?» Вот тут уверенно: «Клевета! клевета!» Перегнули в обвинениях. (Никто Эру не крестил.)
И на партийных собраниях разгулялись теперь всякие язвы. Опять обвиняют в повышенной резкости (как будто это – недостаток боевого командира), в жёсткости, в грубости, что не знал снисходительности (а иначе – какая служба?), даже во вражеском подходе к воспитанию кадров: замораживал ценные кадры, не выдвигал. (Вот этих клеветников и не выдвигал. Да некоторые и клевещут-то не со зла, а только – чтобы через то самим наперёд обелиться.) Но и тут как-то отбился.
А – новая беда: выдвигают командовать корпусом. Однако в их Белорусском военном округе командиры корпусов арестованы уже почти все до одного. Значит – это шаг не к возвышению, а в гибель. Безо всякой войны, без единого сабельного удара – и вот сразу в гибель? Но и отказаться нельзя.
Только то спасло, что как раз, как раз в этот момент и кончились аресты. (Уже после XX съезда узнал: в 1939 открывали на Жукова дело в Белорусском округе.)
И вдруг – срочно вызвали в Москву. Ну, думал – конец, арестуют. Нет! Кто-то посоветовал Сталину – послали на боевое крещение, на Халхин-Гол. И – вполне успешно, проявил неуклонность командования, «любой ценой»! Кинул танковую дивизию, не медля ждать артиллерию и пехоту, – в лоб; две трети её сгорело, но удалось японцам нажарить! И – сам товарищ Сталин тебя заметил, особенно по сравнению тут же с финской войной, бездарно проваленной, как будто не та же Красная армия воевала. Заметил – и уже надолго вперёд. Сразу после финской Жуков был принят Сталиным – и назначен командовать Киевским военным округом! – огромный пост.
Но полгода всего прошло – новое распоряжение: передать округ Кирпоносу, а самому – в Москву. А самому – выговорить нельзя: начальником Генерального штаба! (И всего лишь – за Халхин-Гол.)
Искренно отказывался: «Товарищ Сталин! Я никогда не работал в штабах, даже в низших», – и сразу на Генеральный? За 45 лет никакого военно-академического, оперативно-стратегического образования не
