упущенные возможности слишком болезненно, а менять что-то нет ни сил, ни времени. Я еще не дошел до этой точки, но скучал по тем временам, когда был двадцатилетним, скучал по свободе и открывавшимся перспективам. Я любил свою семью и был счастлив, но ясно видел свою дорогу, а мне это не нравилось. Я был счастлив, когда не знал, что готовит мне будущее. Вероятно, именно поэтому я продолжал читать письма Киоко.
А потом…
А потом я попался.
И моя жизнь взорвалась.
Вот как это случилось.
Мы с Викки собирались вместе пообедать в кубинском ресторанчике в старом районе Оринджа, поскольку у нее случайно освободилась вторая половина дня. Викки хотела побродить по антикварным лавкам, а я — покопаться в грудах старых пластинок в благотворительных магазинах.
По роду работы мне изредка приходилось консультироваться с программистом, и вот накануне мне сообщили об очередной встрече. Это внесло изменения в наши планы. Я предложил Викки ехать без меня, а я, если получится, подхвачу ее и отвезу домой.
Итак, я отправился в офис компании в Лос-Анджелес и целый день потратил на расшифровку профессионального жаргона, используемого в новых программах. Проклятая встреча закончилась лишь в начале четвертого, когда все дороги округа Ориндж уже забиты транспортом. Поэтому я подъехал к нашему дому только около шести часов вечера.
И сразу почувствовал что-то неладное, хотя ничто как будто не предвещало беды. Почему-то я вспомнил тот день, когда Викки обнаружила мои старые письма в нашей крохотной квартирке рядом с колледжем. Я бросился в дом.
Как и тогда, Викки сидела на полу в ворохе моих писем и читала. Я не мог понять, нашла ли она мой тайник и достала письма оттуда или распечатала мою сокровенную дискету. Только в этот раз на ее лице было написано глубокое отвращение. Может, ей не понравилось содержание — по меньшей мере в некоторых случаях, — однако я почувствовал, что теперь мне это с рук не сойдет. Нет, Викки возмутило не только содержание, но и сам факт существования этих писем. Я почувствовал себя разоблаченным Дорианом Греем, чьи грязные секреты вылезли на всеобщее обозрение.
Викки подняла глаза, увидела меня, и выражение ее лица стало меняться: от невольного отвращения до праведного гнева.
— Что это? — спросила она, тряся пачкой листов. — Что это такое?
— Письма, — бойко ответил я, стараясь превратить все в шутку.
— Что за ультраправая чушь? Все эти обличительные антиклинтоновские речи? Все эти оправдания Джингрича?
— Это не политика.
— Не политика? — завопила Викки. — Это полная противоположность всего, что ты когда-либо говорил, всего, за что мы боролись! — Она швырнула в меня листами. — Я даже не знаю, кто ты такой!
Конечно, Викки меня не знала, хотя неизвестно, по чьей вине. Я должен был защищаться, я отчаянно хотел, чтобы Викки поняла меня, но как я мог объяснить ей, что меня интересует не политика, как таковая. Черт побери, я вовсе не думал о политике, когда сочинял свои письма. Меня пьянила власть, сознание того, что я могу влиять на сильных мира сего, заставлять их плясать под мою дудку. Меня манил сам процесс создания писем.
— Я все тот же, каким был всегда.
— И какой же это? — резко спросила Викки.
— Помнишь мои письма о ядерном разоружении? Об охране окружающей среды?
— Тогда при чем здесь это? — Она указала на разбросанные бумаги.
Кого я, черт побери, обманывал? У меня никогда не было твердых политических убеждений. Я был предан только своим письмам, только своему искусству. Я ступил на эту дорожку, желая спасти от уничтожения Ист-Сайд Акации, но тогда в первый и единственный раз мои мотивы не были эгоистичными. Сочинение писем было моим наркотиком, и после первой дозы я уже не мог без него обходиться и готов был доставать его любыми способами.
— Ты лжец. Ты говорил мне, что никогда больше не будешь писать письма, — упрекнула Викки. — Ты солгал мне.
— А как, по-твоему, ты получила все свои повышения? — тихо спросил я.
Викки вытаращила глаза.
Я отвел взгляд, немедленно пожалев о вырвавшихся словах.
— Не может быть, — прошептала она.
Я бы все отрицал, но понимал, что ничего не исправить, и покрепче сжал губы, чтобы не ляпнуть еще что-то и не сделать еще хуже.
Только хуже было некуда.
Викки выбежала из комнаты, протопав по моим письмам, смяв одни бумаги и отшвырнув другие. Мои бедные детеныши! Мне захотелось оттолкнуть Викки и сгрести письма, спасти их. Но я сдержался, пытаясь придумать какое-нибудь оправдание или мольбу, которые заставили бы ее остаться и простить меня.
Я услышал, как захлопнулась дверь нашей спальни.
Собирая бумаги, я мучительно размышлял. Я использовал свой талант ради добра и зла. Я виноват в том, что директор Пул потерял работу, я виноват в смерти отца и ведьмы Акации. Но я помог жене и сыну, создал для них лучшую жизнь. Разве это не возместило причиненный мной вред?
Нет. Потому что я не только не имел твердых политических убеждений, у меня не было никаких нравственных ориентиров. Меня заботили только мои письма. Мне был безразличен результат моих слов, лишь бы был хоть какой-то результат. Я жил ради захватывающего ощущения победы, бурного восторга, который я испытывал, когда одно из моих писем появлялось в прессе или вызывало защитную реакцию или лихорадочное изменение мнения моей жертвы.
Было ли это для меня важнее, чем Викки?
Чем наш брак?
Чем наш сын?
Конечно нет. И у меня не было никаких причин задавать себе такие вопросы. Невозможно выбрать что-то одно. Пусть Викки сейчас расстроена, но к утру она успокоится, мы поговорим и все уладим. Как всегда.
В дальнем конце коридора захлопали двери комнат и дверцы шкафов. Викки бесилась и хотела, чтобы я знал, как она взбешена… но не только. Мне показалось, что она шарит в своем комоде и шкафу, собирает вещи.
Ее слишком бурная реакция явно не соответствовала содержанию писем. Не политика так встревожила ее. И даже не моя ложь и скрытность… Что-то другое. Неужели сами письма? Или интуитивно она поняла их истинное значение? Почувствовала темные силы, скрывающиеся за ними? Или…
Я взглянул на письмо в своих руках. Письмо от Киоко.
На это у меня ответа не было. С этим я бороться не мог. Когда Викки с чемоданом вихрем вылетела из спальни и выкрикнула, что едет к родителям, я не знал, что сказать. Я заикался и мямлил и пытался найти уважительную причину, которая заставила бы ее остаться, но путался в словах.
— Я не вернусь! — объявила Викки, распахивая дверцу машины и швыряя чемодан на заднее сиденье.
— Викки…
— Я не вернусь! — Она свирепо смотрела на меня. На ее лице я видел только ярость, и боль, и ненависть.
