Письма, несущие смерть

разрезал их, пронзал их, рвал их. Интересно, о чем он писал в них? Умолял остановиться? Угрожал мне и моим близким? Приводил убедительные доводы, чтобы сохранить статус-кво?

Я понял, что должен знать. Я не смог удержаться. Я выхватил прямо из воздуха один из шелестящих конвертов и раскрыл его.

Дорогой Джейсон, прочитал я —

— и вскрикнул от страшной боли, опалившей мое лицо. Я выронил листок, автоматически схватился за щеку. Когда мои пальцы коснулись открытой кровоточащей раны, я испытал новый приступ острейшей боли. Слезы и падающие письма, орущие телевизоры и радиоприемники затуманивали слух и зрение, но я понимал, что мы больше не одни. В огромном помещении собиралась армия. Его армия. Из ниоткуда появлялись и множились похожие на чиновников мужчины в полуделовых, полувоенных костюмах.

Я снова взялся за ножницы и, визжа от ярости и боли, начал резать падающие на меня конверты. Вновь обретенный талант меня не подводил. Я разил письма в воздухе, уничтожая его творения почти так же быстро, как он их создавал.

Я ждал, что в любой момент на меня набросятся все прибывающие чиновники: они могли сбить меня с ног, могли вырвать ножницы из моих рук и заставить читать письмо за письмом.

Однако они просто наблюдали, не делая никаких попыток вмешаться и помочь ему.

Мне уже казалось, что рука, державшая ножницы, вот-вот отвалится, но я не останавливался, я был полон решимости за отведенное мне время нанести как можно больше ущерба. Я разрезал конверты и с радостью видел на его жутком теле все новые раны.

Конверты изменились; стали монументальнее, ярче. Я снова испытал желание передохнуть и взглянуть хоть одним глазком на какое-нибудь из посланий. Только я знал, что это глупое и опасное желание. Я больше не мог позволить себе ни любопытства, ни милосердия, и, щелкая ножницами, кромсая письма, я думал о Викки и Эрике, Стэне и Шеймусе, даже о матери.

И из него хлынула кровь.

Я увидел, как из глубокой раны под его правой подмышкой потекла густая синяя жидкость.

В его жилах текла не кровь, а чернила!

Все больше и больше порезов начинали кровоточить, и через несколько секунд он уже весь истекал кровью. Чернила хлестали, как из тысячи авторучек, поток писем сначала замедлился и в конце концов прекратился. Верховный шатался, слабел. Одна из его рук сшибла гору бумаг, и чернила хлынули на падающие страницы.

Никто не пришел ему на помощь.

Он упал навзничь, обмяк в своем кресле. Один за другим гасли, мигая, телеэкраны, отключались радиоприемники, и в конце концов наступила тишина, прерываемая лишь его прерывистым дыханием, металлическим щелканьем моих ножниц и тошнотворным шуршанием фонтанирующих из его тела чернил.

Чернил в нем было гораздо больше, чем казалось физически возможным. Они стекали с помоста непрерывным потоком, впитываясь в горы газет и обрезков писем. Намокая, бумага утрамбовывалась, бумажные горы сглаживались. Свет почти совсем померк, но в страшной массе на полу мне удавалось различать части тел: головы и ноги, сердца и мозги, прежде скрытые ворохом газет.

Чиновники не двигались, наблюдали, выжидали.

Чего они ждали? Чего хотели?

Мои руки болели, пальцы немели. Я перестал кромсать письма. Распростертый на своем троне Верховный истекал кровью и еле дышал. Одно раздвоенное копыто беспомощно стучало об пол. Я вдыхал запах чернил, приятный, чистый, химический аромат, коим всегда наслаждался. Однако из-под этого запаха пробивалась слабая вонь, как в том цирковом шатре. Я узнал эту вонь. Вонь гниющего тела Христа из моего сновидения.

Может быть, он был Богом.

Что же дальше? Я медленно прошел вперед. Справа от меня рухнула полка с телевизорами и увлекла за собой часть стены, а за стеной я увидел ту письмотеку, что показал мне Стэн, громаднейшее помещение, заполненное письмами и заметками всех авторов в алфавитном порядке.

Верховный, похоже, из последних сил вгрызся в бумажный листок, но не сложил его, не положил в конверт. Он просто поднял его и заставил меня посмотреть.

Все это твое, прочитал я.

Одна рука протянулась ко мне, попыталась вручить мне перо, вырванное из его рта, сочащееся с обоих концов синими чернилами.

Я не принял его подношение. Во-первых, я боялся, что стоит мне приблизиться к нему, как какая- нибудь из рук схватит меня, придушит или разорвет на куски. Во-вторых, мне было слишком противно. Та густая синяя жидкость была и чернилами, и кровью, и от этой омерзительной крови меня тошнило.

Я победил Верховного в навязанной им самим игре, но победа досталась мне слишком легко. Мне пришло в голову, что, может, так и было запланировано. Может, меня взрастили именно для этой цели: победить главного Писателя Писем. Может, все случившееся со мной должно было воспитать меня, сформировать и превратить в лидера. Может, Верховный так и так умирал и выбрал меня в преемники.

Я оглянулся на рухнувшую стену, на письмотеку. Я наслаждался творением писем, но не меньше я наслаждался их чтением. Если не врать самому себе, то приходилось признать, что я мог бы целыми днями выбирать наугад хранившиеся там письма и внимательно читать их. Не просто просматривать написанные или полученные мною письма, но изучать корреспонденцию незнакомых людей, читать про их жизнь и любовь, их надежды, и мечты, и разочарования.

В этой библиотеке хранились все когда-либо написанные на земле письма.

И все они теперь были в моем распоряжении. Они могли стать моими.

Он хотел этого. Было ли это и моим желанием? Вряд ли. Правда, очень соблазнительно думать, что я мог бы стать новым Верховным Писателем Писем, более добрым, более мягким; что я мог бы изменить роли Писателей Писем в этом мире, сделать так, чтобы мы использовали наше могущество во благо.

И не просто соблазнительно.

Вероятно, так все и было задумано.

Кого я пытался обмануть? Использовать наше могущество во благо? Так это началось бы, но этим бы не закончилось. Дорога в ад вымощена благими намерениями, а я лучше других понимал власть эпистолярного творчества, скользкий путь, ведущий в пропасть.

Я обвел взглядом письмотеку. Поджечь бы ее, и пусть горит, пусть никому никогда не достанется.

Но и это я не мог себе позволить. Слишком огромная история хранилась здесь. Да, здесь были груды бесполезного дерьма и куча опасных идей, но здесь были и исторические документы, письма, уводящие к заре цивилизации. Я не мог просто уничтожить их.

Однако я мог их запечатать.

Написав письмо.

Какое? Воспользоваться юридическими формами. Письмо-приказ о запрещении продолжения противоправного действия? Письмо-выговор? Письмо-патент?

Я обернулся к Верховному, но он умер. За те последние минуты, что я таращился на письмотеку, жизнь покинула его тело, и теперь он был мертв. По крайней мере, я так подумал. Я приблизился к нему, вынул из его руки перо, которое он пытался мне вручить.

Он пошевелился. Веко над огромным глазом дернулось, зрачок завращался. Верховный протянул одну из своих рук и крепко сжал мою руку. Даже у полумертвого, у него была железная хватка, и, пока я старался вырваться, его голова рванулась вперед, гигантская ухмыляющаяся пасть заглотнула мою руку до самого плеча. Будто тысяча игл впилась в мою плоть. Я хотел закричать, но не смог… а потом уже это было ни к чему. Через писчие перья, утыкавшие его пасть, колоссальная сила перелилась из него в меня.

Он отпустил меня, откинул голову, закрыл глаза. Его тело снова обмякло и соскользнуло с трона. На этот раз он действительно был мертв. Я посмотрел на свою руку, не увидел никаких следов укуса. Просто чистая, гладкая кожа. Однако словно слабый ток пощипывал правую часть моего тела.