— Уж не Государство ли Солнца это? — спросил я шутя.
— Нет, — сказал Беспойск. — Ты видел, сколько нищих в стране? Впрочем, это не мешало покойному французскому королю звать себя король-солнце.
Наша карета остановилась перед большим домом, в котором помещалась гостиница. Человек пять слуг выскочили к нам навстречу. Беспойск спросил, можем ли мы достать хорошее помещение. Слуги ответили: да.
Мы взошли по широкой лестнице, а сзади нас тащили сундук и мою сумку. Нам отвели помещение из трёх комнат. В комнатах были ковры, камины и подсвечники, каждый на двенадцать свечей.
Когда мы остались одни, Беспойск сказал мне:
— Итак, Лёнька, из Большерецка мы с тобой пробрались в Париж. Тут и должен решиться вопрос, будет ли Государство Солнца на земле. Нам придётся много хитрить и обманывать, и ты не удивляйся, что бы я ни говорил. Народ здесь очень жадный, и я не сомневаюсь, что в конечном счёте мы получим всё, что нам надо. Но придётся держать ухо востро. Ты лишнего не болтай. Я буду выдавать тебя за… сибирского князька. Завтра я куплю тебе шпагу и перчатки. А сегодня мы должны как следует выспаться.
Мы помылись, закусили, и я улёгся спать на кровати, которая была больше всей нашей избы в Большерецке. Такая кровать никогда и во сне мне не снилась. А снились мне в ту ночь тундра, Большерецк, Паранчин, один олень и целое стадо мышей тегульчич.
11. Самое трудное дело
Сентябрь, октябрь, ноябрь 1772 года мы прожили в Париже. Беспойск послал курьера в Польшу за своей женой, и она приехала вместе с его сыном, ребёнком трёх лет. Несколько дней она плакала от радости, что муж её так чудесно сумел выбраться из Сибири. Несколько дней Беспойск не отходил от неё и нянчил ребёнка. Я стал уже побаиваться, что он забудет о Государстве Солнца. Но прошла неделя, Беспойск забыл о своей семье: Государство Солнца снова заняло все его мысли.
Он вёл переговоры в различных канцеляриях и подавал всюду большие доклады. Наше путешествие и бегство были описаны во многих газетах, даже английских. Беспойском очень заинтересовались. Он приобрёл множество знакомых, в том числе герцога Эгийона. К нам в гостиницу часто приезжали знатные люди, и Беспойск им показывал договор с принцем Хюапо. К нам лезли разные купцы и пройдохи с просьбой продать им Формозу или хоть принять на службу в колонии. Но Беспойск не вёл никаких частных переговоров. Он говорил, что только король Франции может дать нам нужную помощь. А король Франции помощи всё не давал и не давал. Сама идея Государства Солнца никого не завоевала в Париже. Многие даже находили её опасной и вредной. Тогда Беспойск вывернул идею наизнанку. Он говорил о тех выгодах, которые может дать Франции огромная тропическая колония. С этим согласились, но дело наше почти не двигалось. Во французских канцеляриях сидели те же Судейкины, только говорили они по-французски. На наши запросы всякий раз они отвечали, что доклады ещё не рассмотрены и надо подождать. Чтобы давать взятки, Беспойск был принуждён продать часть алмазов Хюапо. Но и это мало помогло. Очевидно, надо было продать всё. Беспойск нервничал, злился, не спал по ночам. Жена постоянно умоляла его бросить всё это дело и уехать в Польшу. Но Беспойск только смеялся ей в ответ. Он часто говорил мне:
— Если ничего не удастся с Францией, мы уедем в Англию. Англичане жадней французов и согласятся скорей. Через месяц мы будем в Лондоне. А пока гуляй.
И я гулял по большому городу, где у меня не было ни родных, ни знакомых. Сначала меня забавляло всё, а главное, что я могу говорить по-французски. Я ходил по улицам, рассматривал дворцы и церкви с разноцветными стёклами, реку и мосты, украшенные статуями. Я оглядел и тюрьму Бастилию, в которой король Франции держал своих врагов. Несколько раз я побывал на площади Грев, где лили горячее масло в горло преступникам, а потом сжигали их на костре. Один раз я прошёл весь город насквозь и потратил на это три часа времени. Я смотрел на кареты с красными колёсами, на задорных солдат и босых монахов, от которых пахло духами. Всё это мне нравилось сначала, но потом надоело. Я начал тяготиться городом, мне хотелось пойти на охоту или хоть просто в лес.
Я скучал по тундре, оленям, собакам. Так как я понимал, что всё это далеко и потеряно навсегда, я начал скучать по охотникам, с которыми можно поговорить о собаках. Я несколько раз писал Ваньке, но от него получил только одно письмо. Ванька писал мне на грязном клочке бумаги, что он тоже очень скучает и даже руки наложить на себя готов от скуки. Потом он сообщил мне новости: охотники и матросы начинают разбегаться. Кое-кто уплыл на французских кораблях. Хрущёв и Кузнецов поступили на военную службу и уехали. Винбланд вернулся в Швецию, а Медер — в Пруссию. Но вокруг Сибаева и Лапина собрался кружок людей, которые решили вернуться на Формозу. И они ждут возвращения Беспойска.
Я только и получил от Ваньки это одно письмо. Больше он не писал мне ни разу.
Между тем в Париже настала зима. Она была не то, что камчатская: снег держался недолгое время и морозов почти не было. Правда, Беспойск сшил себе шубу из соболей, оставшихся у него в небольшом количестве. Но сделал он это больше для важности — французы его шубе завидовали. Говорили, что другая такая была только у писателя Вольтера; ему сама императрица Екатерина прислала соболей из России. А я всю зиму проходил в толстом суконном плаще и нисколько не озяб.
Прошёл Новый год, и я уже чувствовал, что нам придётся прожить в Париже и вторую половину зимы. Но всё приходит к концу. Однажды Беспойск вернулся поздно вечером, разбудил меня и сказал:
— Победа, Лёнька! Послезавтра мы будем с тобой у морского министра в Версале. Он согласился выслушать меня. Я беру тебя с собой как свидетеля. Завтра мы выезжаем.
Он очень долго не ложился в ту ночь — всё писал бумагу. На другой день я увидел, что свечи на его столе сгорели до конца. Это не помешало ему встать рано. Он стащил меня с постели, мы быстро позавтракали и спустились вниз. Там нас ждала наёмная карета, которая должна была отвезти нас в Версаль.
Ехать пришлось по деревенской дороге. Но она была уезжена, и, несмотря на снег, колёса вертелись свободно. Нас перегоняло много других карет и верховых. Мы приехали в Версаль к обеду и остановились на постоялом дворе. Я спал с Беспойском в одной комнате. Ночью я слышал, как он говорил полным голосом и даже кому-то кланялся, хотя в комнате никого не было. Это он готовился к докладу морскому министру.
Утром он оделся в свой лучший костюм, потом осмотрел меня, даже обнюхал. Сказал:
— От тебя, Лёнька, до сих пор пахнет китовым жиром. Не забывай, что ты всё-таки сибирский князёк. Подойди сюда, я тебя попрыскаю духами.
Он налил мне духов на руки и голову, потом сказал:
— Идём.
Мы пошли по переулкам, обстроенным небольшими каменными домами ремесленников и поставщиков двора. Затем перед нами открылась улица, по одну сторону которой тянулась высокая каменная стена. У калитки толпились люди, пытавшиеся проникнуть во дворец. Беспойск показал свой пропуск солдатам с бритыми лицами, и мы вошли в сад.
Он занимал огромную площадь, но деревьев в нём было мало. А те, что росли, были подстрижены как шарики или кубики. Между деревьями, вдоль дорожек, статуи голых людей ёжились от холода. У всех у них на плечах лежал снег. По широкой дорожке в толпе других людей мы подошли к очень длинному, но невысокому дворцу.
Мы поднялись по широкой лестнице, пересекли зеркальную залу и наконец вошли в приёмную морского министра. Много разных людей в париках и пёстрых формах сидело вдоль стен. Воздух был душистее, чем на острове Формоза. Беспойск сделал общий поклон и сел. Я стал сзади него, имея в руках шкатулку с документами и образцами заморских товаров.
Нас не сразу вызвали к министру. Прошёл, может быть, час, прежде чем старый толстый человек тихо назвал фамилию Беспойска. Беспойск вскочил и сказал мне по-русски:
— Сейчас всё решится. Но ты не трусь. Идём.
Через шёлковую комнату мы прошли в темноватый кабинет. Там на стене висела огромная карта всего мира. Даже Камчатка была на ней. Перед картой стоял золотой столик на очень тоненьких ножках. Но за столиком никого не было.
