Тогда я переместился на другую сторону светового фонаря и в третьем по счету кабинете заметил наконец нечто, достойное внимания.
В мусорной корзине валялись остатки того, что было когда-то листом бумаги, — многочисленные скомканные клочья. Я никогда бы не стал так стараться — разумеется, если бы не хотел, чтобы никто не смог ознакомиться с содержимым того, что я выкинул.
Поставив бинокль на максимальное увеличение, я с трудом различил на некоторых обрывках какие-то закорючки. Конечно, наверняка многие кусочки были перевернуты, а другие заслоняли друг друга, но все- таки существовал по крайней мере слабый шанс выудить из них что-то ценное, и поэтому я сделал несколько снимков под разными углами, а потом перебрался туда, откуда была видна другая сторона корзины, и сделал еще несколько снимков.
Обследуя оставшиеся столы, я заметил еще кое-что любопытное, но оказалось, что это просто забытая кем-то газета. Больше ничего интересного мне на глаза не попалось, и я почувствовал разочарование.
Охранник по-прежнему не появлялся, но следовало соблюдать осторожность. Я смотал свои «пути к отступлению» и, достав из перевязи небольшую масленку, начал спускаться. Сначала я хотел смыться как можно быстрее, но потом передумал: оставленные улики свели бы на нет все преимущества поспешного бегства.
Добравшись до первого крюка, я остановился и вспрыснул в шов капельку нейтрализующей жидкости. Крюк моментально отлип. Следующий тоже отошел легко, и я заскользил вдоль стены, стараясь производить поменьше шума.
Несколько неприятных минут на освещенном участке — и вот я уже снова укрыт спасательной темнотой.
Наконец, собрав все крючья и смотав веревку, я, пригибаясь, добежал до машины и, плюхнувшись на пассажирское сиденье, буркнул:
— Поехали отсюда к чертовой матери!
— С вами все в порядке? — с заботой в голосе спросила Джанет и потянулась к зажиганию.
— Просто устал и перенервничал. И разочарован. Результат почти нулевой.
Она не спеша, чтобы не вызывать излишнего любопытства, тронула машину и, когда мы отъехали на безопасное расстояние, спросила:
— Так что же вы все-таки увидели?
Я рассказал ей о графиках с результатами опроса и о записке.
— Можно, конечно, попытаться повысить разрешение. Собственно, после стольких трудов я просто обязан это сделать. — В зеркальце заднего обзора я заметил приближающийся автомобиль.
— Вы думаете, что-нибудь важное могли просто разорвать и выбросить, вместо того чтобы отправить на уничтожение?
— Кто его знает! Может, они просто уверены в своей безопасности. — Мы уже подъезжали к ресторану. Машина, которая шла позади нас, свернула в другую сторону, и я немного успокоился.
В полном молчании мы въехали на стоянку и остановились возле машины Джанет.
— Не выпить ли нам напоследок по чашке чая? предложил я.
Джанет взглянула на комп:
— Не слишком ли поздно?
Я растерялся. Я чувствовал себя до крайности измотанным, но боялся одной мысли вновь оказаться в своем одиноком жилище. Запинаясь, я пробормотал:
— Они открыты все двадцать четыре с половиной часа в сутки…
Джанет взглянула на меня в тусклом свете кабины и вдруг неожиданно приветливо сказала:
— Хорошо. Пойдемте.
Мы вышли из машины и направились в ресторан. Не думаю, что страдаю маниакально-депрессивным психозом, но мое настроение моментально переменилось. Было, вероятно, самое холодное время ночи, но в своем костюме с подогревом я чувствовал себя великолепно, а усевшись с чашкой горячего чая напротив Джанет, окончательно пришел в себя.
— Итак, — сказала Джанет, — давайте посмотрим, что получилось. Они ведь у вас в компе, так?
Я кивнул и вывел на экран снимок разорванной записки. Изображение было смазанным.
— Я сделал несколько кадров — это поможет повысить разрешение. Но до тех пор бесполезно увеличивать снимок.
— Все равно попробуйте. Хотя бы посмотрим, что получится.
Я попробовал. Маленькое размытое пятнышко в центре экрана просто-напросто превратилось в большое.
Джанет откинулась назад и, массируя пальцами веки, тяжело вздохнула:
— Я чувствую себя совершенно разбитой.
— Я тоже. Может, вообще мы зря все это затеяли?
— А как же охранник и пистолет?
— Вы правы. Наверняка там что-то нечисто. Но я уже устал говорить об этом. — Я помолчал. — Давайте лучше поговорим о вас.
— Почему обо мне? — спросила Джанет, поднося чашку к губам.
— Ну, вы теперь знаете обо мне все, а я о вас ничего. Можно подумать, будто вы что-то скрываете.
Джанет поперхнулась чаем и отчаянно закашлялась. Я подождал, пока она успокоится:
— Хорошо, если не хотите — не будем об этом. Считайте, что я просто излишне любопытен и во мне говорит репортерская закваска.
— Дело не в этом, — наконец сказала она. Просто я родилась в семье Хемптонитов.
Теперь я чуть было не подавился чаем.
— Вы шутите? Этого не может быть! — Хемптониты были небольшой сектой, верящей в мужское превосходство и презирающей всякую технологию Как они очутились на Марсе — такая же загадка, как и то, каким образом они умудряются вбивать в головы своим детям, что по своему развитию женщины стоят ниже, чем мужчины, и способны выполнять в обществе только те функции, которые определяются их старейшинами. — Если вам неприятно, оставим эту тему, — помолчав, сказал я. — Ноя действительно заинтересовался вами. И тем, как вам удалось уйти.
— Уйти-то как раз было нетрудно. Там ведь нет никаких клеток или цепей. Большинство подростков либо вполне довольны установленными правилами, либо достаточно терпимо к ним относятся, так что уходят очень немногие. Самое трудное — это решиться. — Джанет отхлебнула чаю и уставилась куда-то в пространство.
— Я любила читать, — продолжала она. — Так любила, что, прочитав все дозволенные книги, начала читать недозволенные. Вы, вероятно, даже не можете представить, какое это облегчение понять, что и другие испытывают те же чувства, что и я. Что есть люди, которые не считают женщин низшими существами и не беспокоятся, что Бог покарает их за святотатство. А я ужасно этим мучилась, и когда выяснилось, что меня обманули, разозлилась. Тогда-то я и ушла. А теперь мне больнее всего сознавать, что моя мать попрежнему там.
— Она тоже хотела уйти, но не смогла?
— Нет. Но, может быть, это и есть самое страшное и бессмысленное. Она верит во всю эту чушь. И живет все той же жизнью. Во всяком случае, я так думаю, потому что уже много лет не общаюсь с семьей.
— А вам хотелось?
— Конечно. Но ведь это же не от меня зависит. Просто я для них больше не существую.
Мне вспомнилось лицо моего отца, когда я сообщил ему, что бросаю репортерское дело.
— А вы не пробовали рассказать об этом кому-нибудь? — спросил я. — Мне кажется, когда выговоришься, становится легче.
— Вы первый, кому я об этом сказала, — ответила Джанет, и взгляд ее стал напряженным, словно она была сама озабочена тем, что наконец-то решилась это сделать.
Мы поговорили еще немного, а когда закончили, у меня стало легче на душе — надеюсь, что и у нее
