— В них всегда нарушались какие-нибудь законы природы, — говорил Олег, — и потому такие преступления были нераскрываемы. В принципе.
— Нет, — с сожалением сказал Терехов, — это уже фантастика, причем ненаучная…
Жанна бросила на него взгляд, и он замолчал, поняв, что разговор происходил минимум на двух уровнях, и то, что Лисовский произносил вслух, было лишь внешней канвой, а смысл оставался в мыслях. Терехов подошел ближе, будто расстояние играло какую-то роль, и перспектива исказилась, стол, на котором стояли чайник и чашки, стал маленьким, игрушечным, хотя и находился рядом, а окно и крыши домов увеличились — будто смотришь в сильный бинокль, — видны стали даже отдельные песчинки на ржавых железных скатах, но это не имело значения, потому что одновременно приблизилось, стало ощутимым, как собственное воспоминание, далекое прошлое Олега, детство, школьные годы, а потом студенчество, и Терехов понял то, чего сам Олег долго понять не мог — всю сознательную жизнь он действительно шел к тому, чтобы в нужное время оказаться в нужном месте и получить расследование дела, о сути которого знал еще тогда, когда молодой Эдик Ресовцев впервые задумался над природой многомерного мироздания.
Они шли по жизни вместе, им только казалось, что дороги их не пересекались. Если бы в двенадцать лет Олег Лисовский не бросил шахматную секцию, он, возможно, стал бы шахматистом, тренер прочил ему большое будущее и называл «юным Карповым». Но он бросил шахматы неожиданно для всех и — для себя тоже, принес как-то домой книгу по теории дебютов, расставил на доске фигуры и вдруг подумал, что это ему совсем не нужно, не тем он должен в жизни заниматься, и он закрыл книгу, сложил фигуры в картонную коробку, будто отправил в тюрьму на пожизненное заключение, и никогда больше в шахматы не играл.
Сколько было в его жизни неожиданных решений, каждое из которых так или иначе заставляло Олега сворачивать на нужную дорогу? Будто идешь по огромному полю, расчерченному миллионом разветвляющихся тропинок, выбираешь одну и сворачиваешь, а через минуту очередная развилка опять заставляет тебя принять решение, и ты, не раздумывая, делаешь так, чтобы, пройдя миллионы моментов выбора, оказаться в той жизненной точке, которой ты не смог бы достичь, если бы хоть раз ошибся в направлении. Хоть раз из миллиона.
Помнишь дипломную на втором курсе? Тебя попросил помочь Ефим Редковский, ты его и не знал совсем — он оканчивал вуз, но о твоих способностях наслышан был весь факультет. Ефим заплатил… сколько же? Обычную твою ставку или двойную — ведь речь шла о дипломной работе, а не о курсовой, за которую ты брал червонец?
Неважно. Суммы ты не запоминал, они не имели значения. А работа? Юридический казус — жена довела мужа до самоубийства тем, что ежедневно подсовывала ему, подкладывала в самых неожиданных местах — под подушку, в туалете под крышку унитаза, под коврик у дивана — веревку с петлей на конце. И табурет — обычный старый табурет — оставляла где попало, чаще всего посреди комнаты, под люстрой. И через месяц, вернувшись с работы, нашла мужа в петле. Она вызвала милицию и «скорую», и дело это, действительно рассматривавшееся в одном из районных судов, попало в конце концов в дипломную работу Ефима Редковского, а от него к тебе, и ты построил защиту на том, что действовали супруги в подсознательном согласии друг с другом, помогали друг другу и с самого начала этой игры знали, чем она закончится. Но этого ты не написал, ты создал разумную линию защиты, глава в дипломной работе получилась очень даже на уровне. Ты понятия не имел, удалось ли Редковскому получить диплом, но разве это не было тогда и твоим решением, твоей жизненной развилкой, твоей тропинкой, по которой ты пошел?
Это был лишь юридический казус, — подумал Лисовский и сам ответил: — Но я принимал решение. И решил: они — муж и жена — действовали сообща.
Как и мы с Эдиком, подумала Жанна.
— Подождите, — сказал Терехов. — Подождите, я вам сейчас кое-что покажу.
Он пошел в прихожую, там в стенном шкафу стояли две пыльные фанерные коробки, бывшие посылочные ящики, под самые крышки забитые старыми тетрадями, блокнотами, листами. Он переложил несколько пакетов, вытащил с самого дна общую тетрадь в линейку, обложка была давно сорвана и листы грозили рассыпаться, Терехов аккуратно открыл тетрадь на нужной странице и, вернувшись в кухню, сказал:
— Это тогда же было. Когда Олег на втором… Я-то старше, у меня уже выходили книги, компьютера еще не было, и я писал ручкой.
— Не на машинке? — удивился Лисовский.
— Потом, конечно, перепечатывал. Но сначала ручкой. Вот. Рассказ, точнее план, до конца я так и не раскрутил. Жена хочет убить мужа, чтобы сбежать с любовником.
— Ну и сбежала бы, — проворчал Олег, — убивать-то зачем?
— Потому я рассказ и не закончил. А может, не потому — не помню. Женщина доводит мужа до кондиции, подсовывая записки, будто бы написанные его покойными родителями и умершим его сыном, детали, которые знал только он — и она тоже, но он-то думал, что, кроме него, не знала ни одна живая душа… А потом, когда она поняла, что лишний шаг, и он очнется от фантазий, и все ее усилия пойдут прахом, тогда она купила веревку, сделала петлю, прицепила к люстре и следила за мужем из спальни, а он вошел, только что найдя в собственном портфеле очередное послание от мертвой матери… Может, я тогда смотрел фильм «Десять негритят», помните, последний негритенок, девушка — все уже умерли, все наказаны, она входит в свою комнату и видит…
— После этого — не значит вследствие этого, — сказал Лисовский.
— Да, конечно. Но неужели вы не видите, как… Как мы вместе… Как все у нас…
— Владимир Эрнстович, — сказал Лисовский, — вы писатель, а слов подобрать не можете. Скажите так: вы, Жанна Романовна, я и… погибший от наших рук Эдуард Викторович — являемся на самом деле одним существом. Живущим в мире, который намного — возможно, в бесконечное число раз — более сложен, чем тот, что мы воспринимаем глазами и ушами. Вы это хотели сказать?
— Да, примерно. Но сказал ты. Почему? Если ты уже думал об этом, то почему вел это нелепое следствие, делал вид…
— Ничего я не думал! — воскликнул Лисовский и нечаянным взмахом руки едва не смахнул со стола чашку — Терехов успел ее подхватить и поставил на поднос, от греха подальше. — Словами это отобразилось сейчас, в мыслях сформировалось минуту назад, а в подсознании находилось, видимо, всегда, как и у вас, у Жанны Романовны и у…
— Мы всегда были с Эдиком одним целым, — сказала Жанна, — и оба это понимали.
— Вам было хорошо вдвоем, — медленно проговорил Терехов, — но вам должно было быть вдвоем очень плохо.
— Нам и было плохо, — сказала Жанна. — Потому мы не стали жить вместе. Спать все ночи в одной постели, вместе вставать, завтракать, идти на работу?
— Что же мешало? — раздраженно сказал Терехов.
— Вы мешали! Ты и Олег! — воскликнула Жанна, неожиданно поняв, что так оно и было на самом деле. Она многие годы не могла понять себя, и Эдика во многих отношениях не могла понять тоже, мучилась и хотела, но не могла переступить через себя, и Эдик тоже переступить через себя не мог, через глубинные фобии в подсознании. Оказывается, это не фобии были, а присутствие Олега с Володей, они всегда были в нас, и мы всегда были в них, и не понимали, хотя нет, Эдик понимал, иначе не занялся бы теорией многомерного мироздания и не написал бы «Элинор» — роман о своей жизни, документальную прозу, которая только в нашем трехмерии могла сойти за фантастику.
Жанна поднялась и отошла к окну, прижалась лбом к стеклу, смотрела на улицу, но ничего не видела — какие-то движущиеся пятна, может, вообще не из этого мира.
— Вы мешали, — повторила она. — Я сейчас это поняла. Вы оба всегда были во мне. Эдик был совсем близко, а вы — дальше, но были тоже, и я не могла…
— Знаете… — сказал Лисовский, Жанна почему-то слышала его не ушами, а спиной, будто мячики ударялись между лопаток и проникали внутрь, это было странное ощущение, слова растекались по телу и лишь потом, впитавшись в кровь, попадали в мозг и осознавались, и тогда она их действительно слышала, но это были уже ее собственные слова, собственные мысли.
— Знаете, — говорил Лисовский ей в спину, — на третьем курсе, помню, в декабре, перед зимней
