— Я не об этом, — сказал он. Варя, улыбнувшись медленной и спокойной, не свойственной ей улыбкой, ответила:
— Случайно вырвалось, извините… Я еще плохо ориентируюсь в себе правильной, у меня такое ощущение, что…
— Лучше покажи, — быстро сказал Терехов.
— Попробую…
Разговаривая, они шли, не замечая прохожих, друг на друга не смотрели, да и перед собой тоже мало что видели, брели, как сомнамбулы, и хорошо, что позади, шагах в пяти, шли Жанна с Олегом, готовые прийти на помощь. Шли долго, минут сорок, никому не пришло в голову сесть в троллейбус или поймать такси, они миновали станцию метро, но и туда их не тянуло, они шли и шли, Варя рассказывала о себе, пыталась понять, как с ней случилось такое, и почему прежде она не думала, что на самом деле жила не только в этом трехмерии, а еще во множестве миров и измерений.
Терехов шел рядом с Варварой, чувствуя, как девушка отдалялась, уходила в свой мир, для него недоступный, и для Жанны тоже, и для Олега, и даже Ресовцев, более опытный, не смог бы оказаться в Вариной вселенной, настолько она была далека от их общего носителя, того, кому они четверо принадлежали.
Они подошли к мрачному, серому, в темных потеках, трехэтажному строению, ремонтированному в последний раз, вероятно, в годы сталинских пятилеток, а, может, и вовсе не ремонтированному со времени постройки когда-то в конце девятнадцатого века.
— Вот, — сказала Варвара, остановившись перед тяжелой темной выщербленной, с многочисленными надписями и табличками, дверью. — Мне казалось, что я никогда не смогу найти ее. А нашла. Удивительно, правда?
— Что? — не понял Терехов. — Ты не здесь живешь, Варя?
— Здесь? — Варвара бросила в его сторону мгновенный взгляд, выразив свое недоумение по поводу странного вопроса. — Почему здесь? Я в Ясенево живу, вы же знаете, Владимир Эрнстович.
Терехов не знал, Варя никогда ему об этом не говорила.
— А это… — продолжала она, осторожно прикасаясь пальцами к холодному дереву, будто к музейной витрине, — это моя зеленая дверь, я всегда думала, что она такая и не в стене находится, а в старом доме с привидениями, и если войти, то — все…
— Все? — повторил Терехов, оглянувшись. Жанна с Олегом подошли и стояли рядом, держась за руки, Терехов с неодобрением отметил это обстоятельство, но сразу забыл о нем, точнее, перестал о нем думать, как о чем-то несущественном для восприятия.
— Все, — сказала Варвара, не решаясь надавить на кнопку одного из десятка звонков, расположившихся сверху вниз на дощечке, привинченной к камню четырьмя болтами с огромными ржавыми шляпками. — Я знаю, что если войти, то уже не выйдешь, это навсегда.
— Мне было десять лет, когда я увидела дверь впервые, — Варвара не говорила, а скорее думала вслух, мысль ее рассеивалась в пространстве, и Терехов улавливал то ли обрывки, то ли самую суть, упуская ненужные детали. — На полке у папы стояло собрание Уэллса, и я добралась до пятого или шестого — сейчас уже не помню — тома. Я тогда обожала читать, не то что сейчас, когда читать приходится по обязанности и от вида книг у меня иногда начинается нервный смех… Господи, как мне тогда захотелось найти свою маленькую зеленую дверь в стене, войти и оказаться в волшебном саду, где все не так, как в реальной жизни, где исполняются желания и где жива бабушка, умершая от рака, и где дедушка, ушедший еще раньше, берет меня за руку и показывает удивительные истории, которые приключаются со мной, но вроде и без меня, а с кем-то, кто на меня похож…
— Но я точно знала уже тогда, что моя дверь будет не такой, как в рассказе. У каждого дверь своя, не такая, как у других. Моя вела в темный старый трехэтажный дом с широкими карнизами и тремя выщербленными ступенями перед входом… Вот они, видите? А в доме много комнат, и в каждой — свой-мой мир, отдельный и принадлежащий только мне, мир «я хочу так», и дом мрачен только снаружи, он специально такой, чтобы никому не хотелось в него войти, только мне, потому что я знаю тайну, а другие — нет…
— Так войди же! — не выдержала Жанна, Олег сжал ее ладонь, Терехов это почувствовал и ответил своим пожатием, а Варвара оглянулась на них и сказала коротко:
— Страшно одной.
Но войти она должна была непременно одна, перед Тереховым дверь не открылась бы, и перед Олегом с Жанной тоже, разве что Ресовцев мог оказаться в том мире, который не был для него предназначен, но Эдик молчал, и Терехов сказал, наклонившись к Варе:
— Это твоя дверь. Твой Элинор. Когда ты войдешь…
Он не закончил, но все случилось так, как он предполагал. Варя быстро прикоснулась к верхней кнопке, внутри дома раздался резкий приглушенный короткий звонок, в замке что-то щелкнуло, и дверь начала медленно открываться — внутрь, в бездонную глубину прихожей, в темное для Терехова чрево, где жило чужое пространство, которое он не мог видеть, потому что глаза не воспринимали лучей, приходивших из не предназначенных для него измерений. А Варя увидела — что-то такое, от чего лицо ее озарилось внутренним светом, глаза ярко вспыхнули, то ли излучая, то ли отражая какую-то радостную мысль, и сомнения исчезли, сраха не стало, детская мечта осуществилась, она шагнула через порог, не оглянувшись, дверь с тихим шелестом захлопнулась, и дом исчез, будто и не было его никогда на этом месте.
Глава тридцать первая
«Наступил вечер. Очень трудно, невозможно даже, словами русского (или любого другого) языка рассказать, что происходило в небе, на земле и в душах элинорцев, если то, что было у них над головами, можно назвать небом, то, во что погружались при ходьбе их ноги, — землей, и то, что беспокоилось, мучилось, радовалось и светилось в их телах, — душой.
Элинор лишь в четырехмерии Первого космоса выглядел покрытым облаками твердым и относительно холодным шаром, подобным Земле»…
Начать нужно, безусловно, с этого, иначе читатели вообще не поймут, о чем речь, и закроют книгу. Да, с вечера на Элиноре нужно начать, но уже на второй странице объяснить, что это — если пользоваться земными сравнениями — лишь вершина бесконечно большого айсберга…
Не годится.
Плохо. Плоско, как лист бумаги.
Терехов щелкнул клавишей мыши и отправил в корзину большой фрагмент текста, где он попытался описать не сам даже вечер на Элиноре, а только ощущение его приближения, ощущение, которое он и сейчас переживал, понимая, что истиное волшебство этого простого, казалось бы, явления природы, ни он сам и никто другой не сможет изобразить не только точно, но хотя бы на шаг, на миллиметр пространства приближенно.
Может быть, — подумал он, — нужны не обычные фразы, а гипертекст, возникающий в интернете и дающий возможность перемещаться от одной реальности к следующей.
Нет, и гипертекст не поможет — это те же фразы, только выстроеные в последовательности, способной пересекать самое себя.
Может быть, — подумал он, — нужен не обычный компьютер, а модель с бесконечным числом виртуальных внутренних пространств, погрузившись в которые сначала автор, а следом за ним читатель смог бы…
Нет, — подумал он. — То есть, конечно, да, физически это будет когда-нибудь возможно, но я-то живу сейчас. Или в будущем я тоже живу? И в прошлом? Что я знаю о себе, о собственных возможностях, обо всех сущностях, что являются мной во множестве миров и измерений?
Терехов понимал страдания Ресовцева — это были с некоторых пор и его страдания, — не сумевшего написать роман, видевшийся его взгляду и ощущавшийся его органами чувств. Ну что такое этот «Элинор» — вялое, ничего не отражающее произведение, смысл которого, как оказалось: тестировать читателей,