Такое тупое, беспредельное изумление было написано на ее лице, что Стефен не удержался от улыбки.
— Нравится вам?
Вероятно, она не могла вполне оценить его рисунка. Но перед ней был очаровательный портрет ее двух дочек, сделанный скупыми, смелыми штрихами в гармоничном сочетании нежных и чистых тонов. Мадам ничего не понимала в искусстве, однако ее острый безошибочный коммерческий нюх мгновенно подсказал ей, что перед нею нечто редкостное, прекрасное и очень ценное — словом, первоклассная вещь, и она мгновенно и алчно ее возжаждала. Мало того, в ту же минуту мадам Крюшо с возросшей силой ощутила влечение к этому странному молодому англичанину — влечение, впервые пробудившееся в ее душе в тот день, когда, после чтения стихов, пелена равнодушия внезапно спала с ее глаз и она, внимая болтовне своих приятельниц, неожиданно увидела, что этот гувернер и в самом деле чрезвычайно привлекательный молодой человек, что он строен, отлично сложен, что у него живое, выразительное лицо, прекрасные темные глаза и «интересная бледность». Девочки все еще сидели неподвижно, углубившись в книжку. Мадам Крюшо обошла скамейку и опустилась на сиденье рядом с учителем.
— Я и не подозревала, — голос ее звучал приглушенно, доверительно, — что мсье настоящий художник.
— Но ведь я говорил вам, когда вы меня нанимали, что занимаюсь живописью.
При упоминании об их первом знакомстве, когда она так безжалостно воспользовалась его затруднительным положением, густой румянец залил ее холеное лицо и по массивному округлому подбородку сполз на мускулистую колонноподобную шею.
— О, — произнесла мадам, опуская глаза, — я не придавала особого значения тому, что говорилось тогда. Я ведь еще не имела удовольствия знать мсье так, как знаю его теперь… после приятного и довольно продолжительного общения… Теперь мсье обучает моих детей и бывает запросто у меня в доме, и при этом всегда так сдержан и учтив, как и подобает хорошо воспитанному, достойному молодому человеку. Мсье Стефен… — Она впервые назвала его по имени и в ту же секунду ощутила приятное стеснение в своей могучей груди — …если бы даже вы не сказали мне ни слова, уже по одному этому рисунку я бы, конечно, поняла, что вы необыкновенно талантливый художник.
Такая грубая лесть смутила его, но он сказал любезно:
— Может быть, вы хотите оставить этот набросок себе?
Вопрос заставил ее слегка призадуматься — ведь ей предлагали сделать приобретение, — но колебание длилось всего секунду. Она ответила серьезно, по-деловому:
— Да, мсье Стефен, хочу и сегодня же вечером переговорю об этом с мужем. Возможно, конечно, он скажет, что вы, дескать, рисовали во время урока, за который вам платят жалованье, и что в этом случае…
— Дорогая мадам Крюшо, — поспешно перебил ее Стефен, — вы меня не поняли. Я просто хотел, чтобы вы оставили себе этот набросок на память.
Глаза ее заблестели, но на этот раз не от алчности, а под наплывом более тонких и более сложных чувств. Она подавила вздох и с нежностью посмотрела на Стефена.
— Я принимаю ваш подарок, мсье Стефен. Поверьте, вам не придется об этом жалеть.
Она впервые сидела так близко к нему, и у нее положительно закружилась голова… Никогда в жизни не испытывала она ничего подобного от близости мсье Крюшо. Но девочки уже начинали проявлять нетерпение, требуя внимания, и мадам Крюшо испугалась, что она может себя выдать. Бросив Стефену быстрый, но многозначительный взгляд в тщетной попытке выразить то, что заставляло так бешено колотиться ее сердце, мадам поднялась, прошептала: «Au revoir»[16] — и удалилась в лавку.
4
Неделю за неделей Стефен жил в состоянии апатии. Дни протекали как в тумане, и вот теперь он обнаружил вдруг, что снова может писать. Он опять возрождался к жизни и ощущал прилив новых, необычных сил и необычную остроту видения. Этот маленький городок с его бесцветными обитателями, казавшийся ему прежде бесплодной пустыней, преображался у него на глазах и становился живым источником вдохновения. Стефен написал ратушу, затем плац перед казармами, затем вид на город из окошка своей мансарды — живописное и странное нагромождение крыш, наконец, еще одну прелестную композицию в черно-серых тонах — процессию монахинь, бредущих с раскрытыми зонтиками под дождем после вечернего богослужения. Холсты, приобретенные у Наполеона Кампо, оживали один за другим, потом складывались в углу комнаты.
Стали приходить письма от Пейра и Глина, и это тоже приободрило Стефена. Жером предполагал остаться в Пюи-де-Дом на всю зиму, а Глин собирался приехать осенью на недельку-Другую в Лондон. Каждый настойчиво уговаривал Стефена присоединиться к нему, но он, конечно, не мог принять их предложение. Стефен начал писать и был счастлив. В этом состоянии возрождения души ежедневные занятия с девочками Крюшо, естественно, превратились в обременительную необходимость, и порой ему было нелегко, отложив в сторону кисти, мчаться в бакалейную лавку в ту самую минуту, когда освещение казалось особенно удачным. И, хотя, выражаясь языком его нанимателей, деньги ему платили не даром и уроки оправдывали себя, мысли Стефена витали далеко, и по окончании занятий он уже думал только о том, как бы поскорее добраться до дома.
Быть может, именно потому, что Стефен был слишком погружен в себя, он как-то не заметил перемены, которая произошла в обращении с ним мадам Крюшо, или если заметил, то не придал ей значения, хотя перемена эта все более и более бросалась в глаза. Как изменился к лучшему его стол, не заметить, конечно, было невозможно, но Стефен воспринял это, как выражение благодарности со стороны хозяйки за преподнесенный ей набросок. Да и другие знаки внимания, которыми она его одаряла, Стефен приписал тому же. У мадам Крюшо теперь уже вошло в обычай присутствовать при завтраке учителя и настойчиво его потчевать. Впрочем, ее забота о нем этим не ограничилась.
— Мсье Стефен, — задумчиво и участливо произнесла как-то мадам. — Меня беспокоит, хорошо ли вы устроены. Едва ли мадам Клуэ достаточно о вас заботится.
— Что вы, вполне достаточно, — отвечал он. — Она очень славная женщина.
— Однако она отвела вам такую убогую каморку.
— Вы разве видели мою комнату? — удивленно спросил он.
— Случайно… — Мадам покраснела. — Я часто прохожу мимо… Когда иду в церковь. Вашей хозяйке не мешало бы проявить вкус, кое-что там добавить… устроить поуютнее, чтобы вам было удобней и приятней.
— Да нет, что вы. — Стефен улыбнулся. — Мне нравится так, как есть… чтоб было пусто и побольше воздуха.
— Но это не годится, — настаивала она. — Я замечаю, что у вас не проходит кашель.
— Пустяки… Я кашляю только по утрам.
— Дорогой мой мсье Стефен, пожалуйста, не ставьте мне все время палки в колеса! — Она взглянула на него с нежным укором. — Если уж я не могу позаботиться о вашем жилище, так не мешайте мне по крайней мере заботиться о вашем здоровье.
И на следующий же день, к немалому смущению Стефена, он увидел на столе возле своего прибора пузырек с грудным эликсиром из аптеки мсье Уляра, и мадам, собственноручно отмерив полную столовую ложку этого снадобья, торжественно потребовала, чтобы он выпил лекарство. Викторина и Мария-Луиза пришли в неописуемый восторг от того, что учителя заставляют глотать микстуру. Кончилось тем, что и Стефен расхохотался.
Когда девочки убежали в сад играть, мадам Крюшо, бросив томный взгляд на учителя, испустила глубокий вздох.
— Ну конечно… Я понимаю… В нашем городе, верно, отыскалась какая-нибудь бесстыдница, которой удалось завладеть вашим сердцем.
