Мсье Тесье ответствовал на это всего лишь легким наклоном головы без всякого подобострастия, но с должным уважением к только что проявленному хорошему вкусу. Затем он проводил покупателей до дверей, и, когда, заложив руки за спину, склонив голову, он в задумчивости направился обратно, Стефен встал.
— Мсье Тесье, простите за беспокойство. Не можете ли вы уделить мне пять минут?
Торговец картинами резко вскинул голову, потревоженный среди своих раздумий, а вернее всего — подсчетов, и в его полузакрытых глазах промелькнули испуг и досада, словно при виде чего-то неприятного и надоевшего. Казалось, он одним взглядом охватил стоявшую перед ним жалкую фигуру — от промокших грязных ботинок до наспех завернутых в бумагу холстов под мышкой.
— Нет, — проговорил он, — не сейчас. Вы видите: я занят.
— Но, мсье Тесье, — с решимостью отчаяния дрожащим голосом настаивал Стефен. — Я прошу вас только взглянуть на мои работы. Неужели художник не может попросить вас даже о таком одолжении?
— А, так вы художник? — Тесье втянул в рот выпяченную губу. — Поздравляю вас. Известно ли вам, что каждую неделю меня донимают, выслеживают, осаждают различные доморощенные гении, и все они уверены, что я упаду в обморок от восторга, как только взгляну на их отвратительную мазню. Однако ни у кого еще не хватило нахальства потревожить меня здесь, в разгар моей осенней выставки, когда я занят по горло.
— Я очень сожалею, что потревожил вас. Но это дело не терпит отлагательства.
— Не терпит отлагательства? Для вас или для меня?
— Для нас обоих. — Стефен судорожно глотнул воздух. Он был так взволнован, что говорил как помешанный. — Вы только что продали Милле за довольно крупную сумму. Я случайно услышал, простите. Дайте мне возможность показать вам свои работы, и вы увидите, что они не хуже тех, барбизонских.
Тесье снова взглянул на Стефена, отметил про себя его истощенный вид, ввалившиеся глаза.
— Прошу вас, — сказал он устало, кладя конец затянувшейся беседе. — В другой раз, пожалуйста.
Он отступил в сторону, шагнул за порог и скрылся в салоне. Стефен, начавший было с лихорадочной поспешностью развертывать свои холсты, застыл на месте и с минуту стоял совершенно неподвижно, белый как мел. Затем лицо его приняло какое-то странное выражение, и он направился к двери. Когда он вышел на улицу, плохо завязанная бечевка развязалась, холсты выскользнули у него из рук и скатились с мокрого тротуара в канаву.
Стефен подобрал их и тщательно вытер, с нежностью, которая могла бы показаться смешной. Когда он наклонился, чтобы подобрать холсты, голова у него закружилась, все поплыло перед глазами. Но он упрямо, как одержимый, продолжал твердить себе, что не сдастся. В Париже есть другие торговцы, не такие наглые, как этот отвратительный Тесье. С ними, конечно, легче будет договориться. Он медленно пересек мостовую и направился на улицу Боэти.
Два часа спустя, промокший до нитки, он вернулся к себе на площадь Сен-Северин все с теми же тремя холстами под мышкой. Он был так измучен, что у него едва хватило сил взобраться по лестнице. На первой площадке он присел на ступеньку, чтобы передохнуть. В эту минуту дверь одним пролетом выше распахнулась, и на лестницу вышел мужчина лет тридцати, худой, темноволосый, с желтоватым, словно восковым, лицом и глубоко посаженными семитского типа глазами. Он был в рубашке без воротничка, в черном потрепанном пальто и в сабо. Спускаясь с лестницы, он едва не наткнулся на Стефена и поглядел на него с кривой усмешкой.
— Не повезло? — спросил он.
— Нет.
— А у кого вы были?
— Почти у всех… Начиная с Тесье.
— А у Соломона?
— Не помню уж.
— Он лучше других. Но сейчас никто из них не покупает.
— Я получил предложение. Подделать Брейгеля за двести франков.
— И вы взялись?
— Нет.
— Да! В жизни бывают свои мелкие неприятности. — Потом, помолчав, добавил: — Как вас зовут?
— Десмонд.
— А меня Амедео Модильяни. Заходите, выпьем.
Он поднялся обратно по лестнице и распахнул дверь своей каморки. Комната была почти такая же, как у Стефена, разве что еще более убогая. В углу, рядом с неубранной постелью, стояло несколько порожних грязных бутылок из-под вина, а посреди комнаты — мольберт с большой почти законченной картиной маслом, на которой была изображена лежащая нагая женщина.
— Нравится? — Достав бутылку перно из буфета и наливая вино в стакан, Модильяни кивком указал на холст.
— Да, — сказал Стефен, помолчав. В тонких причудливых линиях было своеобразное очарование, что-то монументальное и удивительно чистое.
— Я рад. — Модильяни протянул ему стакан. — Но полицейский комиссар, конечно, набросится на меня. Он уже заявил, что мои обнаженные скандализируют общество.
Вино восстановило силы Стефена. В голове у него прояснилось, он вспомнил.
— Это вы выставляли в Салоне независимых «Виолончелиста»?
Его собеседник утвердительно кивнул.
— Это была моя лучшая работа. Но она уже продана, а теперь они ничего не хотят покупать. Так что, если бы в отеле «Монарх» не оценили моих талантов судомоя, я уже давно закончил бы свое земное существование, к великой радости моих критиков.
— Судомоя? — не понял Стефен.
— Ну да, мойщика посуды. Хотите испытать себя на этом поприще? Я сейчас иду туда. Увлекательное занятие. — Мрачная усмешка промелькнула на его бесстрастном оливково-смуглом лице. — Там всегда с удовольствием принимают новичков.
Стефен ответил не сразу. Затем, внезапно решившись, встал.
— Я на все согласен, — сказал он.
Они вышли из дома и направились в сторону площади Звезды. «Великий монарх» — один из самых известных парижских отелей — занимал целый квартал сейчас же за Большими бульварами. Колоссальное здание это было выстроено в стиле Третьей империи и походило на дворец. Все здесь было внушительно, величественно, солидно, хотя, быть может, чуть старомодно, все дышало роскошью, богатством: мраморные лестницы, устланные красным бархатным ковром, просторные гостиные, сверкающие хрусталем люстр и канделябров, толпы затянутых в ливрею слуг, стоящих, казалось, в ожидании за каждой разукрашенной бронзой, отполированной до блеска дверью и готовых в любую минуту распахнуть ее перед каким-нибудь посланником, иностранным сановником или туземным царьком — завсегдатаями отеля. Однако, поравнявшись с центральным порталом, Модильяни преспокойно завернул за угол и направился вместе со Стефеном по темному проходу к задней части здания, где они спустились по грязной, заваленной отбросами и уставленной железными мусорными ящиками лестнице в подвальное помещение.
Больше всего это было похоже на огромный погреб. Потолок скрывала сеть водопроводных труб, с которых каплями стекала вода, облупленные стены были покрыты плесенью, стертые каменные плиты пола залиты помоями, кое-где эти вонючие лужи были по щиколотку глубиной. В этом помещении, тускло освещенном слабыми электрическими лампочками, стоял несмолкаемый шум, и сквозь пелену густого пара доносился неясный рокот голосов. Выстроившись в ряд вдоль деревянных лоханей, здесь трудились люди, собравшиеся, казалось, из всех парижских трущоб, — с лихорадочной поспешностью они мыли тарелки, которые целыми стопками то и дело подносили им Поварята из расположенных рядом кухонь. «Ну вот, — подумал Стефен, охватив взглядом это малоприглядное зрелище, — теперь мне ясно, что такое „судомой“.
Между тем Амедео подошел к контролеру, и тот, метнув в сторону Стефена равнодушный взгляд,
