густой туман, и Стефену показалось, что туман этот, словно стена, отделил от него дружбу и тепло.
3
Выставка Стефена закрылась в последний день ноября. Чарлз Мэддокс, владелец галереи, опасаясь бури возмущения, которую может вызвать в печати выставка произведении Десмонда, с большой неохотой взялся за ее устройство, и то после настоятельных просьб Ричарда Глина, которого он с большой выгодой для себя выставлял в течение последних нескольких лет. Однако, к его великому изумлению (если торговца картинами вообще может что-либо изумить), две картины Десмонда, наиболее высоко оцененные, — «Благодеяние» и «Полдень в оливковой роще» — были куплены чьим-то агентом в последнюю неделю выставки, что с лихвой перекрыло расходы Мэддокса по ее организации, а Стефен, за вычетом комиссионных, получил чек на триста фунтов. Сколь ни был он безразличен к материальному успеху, возможность выбраться из состояния хронического безденежья не могла не порадовать его. А кроме того, это неожиданное богатство позволяло ему в более пристойном виде предстать перед своими родными в Стилуотере. Он получил короткое, но отнюдь не враждебное письмо от отца с приглашением навестить их и уже ответил согласием. Теперь по крайней мере он приедет к ним не нищим.
Третьего декабря рано утром Стефен упаковал свой рюкзак, оставил в мастерской записку для Глина, который вскоре должен был вернуться в Лондон, и отправился на поезде в Сассекс. Часом позже он сошел в Гиллинхерсте — за одну остановку до Халборо: ему захотелось прогуляться в Стилуотер пешком. Стояло чудесное зимнее утро. Бледно-желтое солнце еще не растопило следы мороза, и все травинки, все веточки боярышника были покрыты серебряным налетом. С сучьев бука свисали сосульки, в которых преломлялся солнечный свет, отражаясь всеми цветами радуги. Воздух был тих, но слегка пощипывал, словно сидр. По полям бродили коровы, окруженные облачками пара от собственного дыхания. Как часто в Испании, мучительно тоскуя в изгнанье, блуждал он в жгучем одиночестве по знойным оливковым рощам, и картины английской природы неотступно преследовали его, — влажная земля и безлистые деревья, мокрые луга и ручейки под плакучими ивами, казалось, звали и звали к себе.
А сейчас Стефен шел извилистыми тропинками, рассеянно вслушиваясь в гулкое эхо своих шагов по твердой, как железо, земле, и перед его мысленным взором вставали картины тех дней, когда он бегал по этим лесам и лугам со своим братишкой. Вот справа чаща, где они собирали орехи; ходили они и вон в ту рощицу, где однажды июньским полднем нашли сокровище: пятнистое яйцо крапивника — птицы с золотистым хохолком на голове. Еще один поворот Дороги — и сквозь безлистые деревья блеснуло Чиллинхемское озеро. Как часто они с Дэвидом приходили сюда удить серебристого окуня, скользившего и нырявшего в чистых струях среди лилий и зарослей жерухи. Боль воспоминаний заставила Стефена стиснуть зубы. В груди его вновь пробудилось чувство вины, которое почти не покидало его с тех пор, как он узнал о смерти Дэви. Терзаясь этой пыткой, он терял веру в свои творческие силы, которая обычно поддерживала его, — в такие минуты он казался себе никчемным, никудышным человеком, понапрасну растратившим жизнь, так ничего и не добившись.
Наконец он добрался до селения Стилуотер и с бьющимся сердцем пошел по его мощеным улицам, извивавшимся среди старых, наполовину деревянных, наполовину каменных домов с островерхими крышами. Однако за время его отсутствия деревенька разрослась, ее коснулось дыхание современности — оно сказалось в появлении ряда новых лавок, а также кинотеатра Вулворта с пестрым тентом над входом и большим танцевальным залом, — вся стена этого большого кирпичного здания разукрашена со стороны старой хлебной биржи неоновыми надписями. Выйдя из деревни, Стефен стал подниматься в гору и вдруг замер от удивления при виде вереницы новеньких кирпичных домиков дачного типа, выстроившихся вдоль шоссе, пролегавшего немного выше проселочной дороги, которая вела к дому настоятеля. Их дешевый претенциозный стиль, не говоря уже о названиях — тошно было смотреть на все эти «Гнездышки», «Уютные уголки», «Голубки», выведенные золотом над аляповатыми дверями, — был поистине оскорблением хорошему вкусу. А ведь он помнил, какое красивое это было место — дикое, заросшее дроком и папоротником; отсюда открывался чудесный вид на церковь, сохранившуюся со времен норманнов, и на горбатую гряду холмов Даунс.
С тяжелым сердцем Стефен свернул в сторону и торопливо стал спускаться с откоса, решив сократить путь и пройти к владениям настоятеля левее, через рощицу, по дорожке, известной под названием Тропы каноника. Но и здесь произошли перемены: тропинка заросла мхом и была густо засыпана сорванными ветром листьями. В фруктовом саду старая яблоня упала, да так и осталась лежать, опираясь макушкой на черепичную кровлю конюшни. Но после семи лет отсутствия Стефену не хотелось задерживаться и поправлять ее. Боковая дверь, ведущая в оранжерею, через которую можно пройти в дом, была открыта. Через минуту Стефен уже стоял в холле. В ответ на его громкий вопрос: «Кто-нибудь дома?» — послышался какой-то шорох в кладовой. Заглянув туда, он обнаружил Каролину: она сидела у стола в запачканном фартуке, повязав голову цветным платком, и чистила яблоки.
— Кэрри! — воскликнул он.
Она обернулась, посмотрела на него и уронила нож.
— Ах, Стефен, как я рада, что ты приехал!
Ее приветствие тронуло его. Однако он заметил, что ей неприятно показываться ему в таком виде и что взгляд у нее озабоченный. Он решил дать ей время прийти в себя. Помолчав немного, он спросил:
— А где остальные?
— Отец уехал на конференцию в Чарминстер. Он вернется только после полудня. Мы ждали тебя лишь к вечеру.
— А мама?
— Ее нет здесь. Она, как всегда, в отъезде. Приготовить тебе что-нибудь покушать?
Он отрицательно покачал головой.
— Предупреждаю, второй завтрак у нас не очень сытный.
При этом глаза Каролины увлажнились слезами. Он сел рядом с сестрой, вытащил из кармана свой извечный красный бумажный платок и протянул ей.
— Разве я в этом виноват?
— Нет, нет… конечно, не ты… Просто… просто так уж получилось.
— Расскажи мне все.
Она вздохнула и принялась изливать душу. То, что удручало ее, можно было выразить одним словом: перемены… Перемены, происшедшие в этом чудесном мире, в котором они жили детьми… перемены, происшедшие с такой стремительной быстротой, что они потрясли и вконец сбили ее с толку.
С хозяйством настоятеля и всегда-то было нелегко справляться. А сейчас стало так трудно… просто невозможно. Бизли умерла, как только кончилась война, и после нее Каролине так и не удалось найти приличной служанки. Взрослые женщины, привыкшие много получать на военных заводах, потеряли вкус к домашней работе. Целая вереница деревенских девчонок прошла через их кухню. Наглые, невнимательные, глубоко безразличные к своим обязанностям, они только и думали о том, как бы убежать в кино или в новый танцевальный зал — эту заразу, осквернявшую деревеньку. Да вот только сегодня утром она вынуждена была прогнать Бесси Гаддерби, дочку кровельщика. Вчера поздно вечером, зайдя в комнату для прислуги, она обнаружила, что эта особа распивает их дедовский портвейн с молодым человеком из Брайтона, который к тому же сидел в ее пижаме.
— Нет, ты только подумай: в пижаме! — возмущалась Каролина. — А все война виновата, эта ужасная война. Если б я не наняла австрийскую беженку, только что приехавшую из Тироля, у меня сейчас вообще никого бы не было. Правда, Софи не говорит по-английски и умеет готовить только Aprelstrudel[58] и Wiener Schnitzel.[59]
Стефен едва не расхохотался, но у Каролины было такое расстроенное лицо. Он заметил также, что руки у нее покраснели и потрескались, ладони загрубели от черной работы. Он молчал, и она продолжала:
— Перемены произошли у нас не только в доме. Отцу, как видно, туго приходится с деньгами. Фермы
