изгоем. Ему причинили боль, нанесли смертельную рану, — почему он не может ответить тем же? Он не любит Клэр, но она человек мягкий, уступчивый, ему всегда было легко с ней. Они могли бы исколесить весь свет, и он мог бы писать, сколько душе угодно.
Но эта мысль умерла, едва успев родиться.
— Вам просто жаль меня, Клэр, — угрюмо промолвил он. — А жалость — это опасное чувство. Оно лишило вас душевного равновесия. Но это пройдет. У вас есть дети, дом и многое другое, от чего вы не можете отказаться.
— Да нет же, Стефен, могу… — Она содрогнулась от рыданий.
— Кроме того, — продолжал он, словно не слышал ее, — я слишком люблю вас, чтобы позволить вам искалечить свою жизнь. Вы ведь меня не знаете. Я не похож на тех люден, с которыми вы привыкли общаться. Я странный, у меня много причуд. Мы ни за что не уживемся. Через каких-нибудь полгода вы почувствуете себя глубоко несчастной.
— Я буду счастлива от того, что мы будем вместе.
— Нет, Клэр, это невозможно.
Но она уже была в том состоянии, когда всякая осторожность и даже чувство собственного достоинства отходят на задний план.
— Когда любишь, все возможно.
Он отвел глаза.
— Вы сами не знаете, что говорите. Никакая любовь не выдержит того образа жизни, какой вам придется вести со мной: прозябать в нищете, кочуя с квартиры на квартиру, целые дни проводить в одиночестве, пока я буду занят работой, терпеть моих малореспектабельных друзей, мириться с лишениями, о которых вы понятия не имеете.
— У меня есть средства, которые дадут нам возможность все это изменить, сделают вашу жизнь счастливой, наполнят ее уютом.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и она прочла в его взгляде непреклонность.
— В таком случае вы убьете мое искусство. А если это произойдет, Клэр, я возненавижу вас.
Наступило напряженное молчание. Клэр сразу вся как-то съежилась, лебединая шея ее поникла, а в глазах, затененных длинными светлыми ресницами, появилось отчаяние. Она сидела, сжавшись в комочек, на голой скамье в этом пыльном зале ожидания, словно раненая птица, пришибленная и жалкая. Но вот она вынула из сумки маленький полотняный квадратик и вытерла глаза. Стефен погладил ее по рукаву и, нарушая долгое молчание, сказал:
— Когда-нибудь вы будете благодарны мне за это.
— Не знаю, — сказала она каким-то глухим, не своим голосом.
Соборные колокола зазвонили к вечерне, звон у них был нежный и чистый. С глубоким вздохом, словно приходя в себя после долгого забытья, Клэр положила в сумочку платочек, встала и, Двигаясь, будто во сне, с каким-то странным выражением лица — уже не страдальческим, а пристыженным и огорченным, — вышла из зала.
А Стефен еще долго сидел после ее ухода, охваченный глубокой грустью. Внезапно его печальные думы нарушил шум приближающегося поезда. Стефен встал, взглянул в окно и направился к выходу.
12
Выйдя на платформу, Стефен увидел, что поезд уже тронулся. Ему было безразлично, куда идет этот поезд; он вскочил на подножку, отыскал пустое купе и забился в угол. Встреча с Клэр обошлась ему дороже, чем он мог предполагать, и сейчас, оставшись один, он почувствовал, как волны отчаяния, одна за другой, накатывают на него. Голова у него кружилась, в тоске он прикрыл рукою глаза. Он дошел до предела терпения, до такой грани, когда уже не может быть возврата к прежнему. Дух его был сломлен. Неужели он никогда ничего не добьется и уделом его будет лишь пренебрежение или такое же вот черствое непонимание, которое и довело его до этой крайности? Словно вдруг очнувшись от сна, он с удивлением посмотрел в окно. Здесь берег был высокий, крутой откос испещряло множество узких водосточных труб, а на добрых семьдесят футов ниже текла река, похожая на расплавленный металл. Стефен вздрогнул и быстро отвел взгляд.
Что же теперь делать? Уехать из Англии — поискать более благоприятных условий для творчества в другой, более солнечной и менее зараженной предрассудками стране? Нет. Не может он. Ему до смерти надоело колесить по Европе, и он чувствовал, что у него просто не хватит физических сил вновь обречь себя на жизнь, полную неожиданных трудностей и бесконечных скитаний. Последние недели он жил в таком напряжении, что сейчас, когда все вдруг кончилось, словно лопнула чересчур натянутая струна, у него появилось ощущение безумной усталости. Ладони покрылись липким потом, и при каждом вздохе покалывало в боку. Он взглянул из своего угла в засиженное мухами зеркало, укрепленное среди реклам слабительного и пива на противоположной стенке купе, и увидел в нем бледное, чужое лицо. «Я болен», — неожиданно понял он. Найти бы тихую комнатку, где бы можно было отлежаться и отдохнуть. Но разве такую найдешь? Ни за что на свете он не хотел больше эксплуатировать дружбу Глина и прибегать к его помощи. Ричард, конечно, будет ждать его и охотно предоставит в его распоряжение свою мастерскую, а это было бы превосходным убежищем. Но не может он принять такую жертву от Ричарда. Сейчас, после того, что с ним произошло, он должен скрыться от всех и побыть один. Он был точно младенец, томящийся по сокровенной темноте материнской утробы.
Поезд медленно тащился, то и дело останавливаясь, потом резким рывком двигался дальше. Глядя в окно на станции, мимо которых он проезжал. Стефен понял, что это — дачный поезд и идет он в Лондон. И все время, пока длился этот нескончаемый переезд — казалось, лишь усугублявший душевную растерянность Стефена, — он пытался, несмотря на возраставшую путаницу в мыслях, решить, что делать дальше. Однако голова у него совсем не работала, и он не мог ничего придумать. Но вот, когда поезд уже миновал предместья Лондона, Стефен вдруг вспомнил про свою встречу с Дженни Бейнс. Разве она не говорила, что сдает комнату? Да, конечно, он отчетливо помнит, что говорила. И если эта комната еще свободна, лучшего пристанища просто не придумать! Никому и в голову не придет искать его там. Из всех районов Лондона Стефен больше всего любил эту часть города, у реки, а сейчас, когда он с таким отчаянием в душе бежал из Стилуотера, укрыться в Степни показалось ему особенно заманчивым.
Его озабоченное лицо слегка просветлело, и, когда поезд, дав долгий свисток и выпустив длинный султан пара, с грохотом остановился у вокзала Виктории, Стефен прошел по платформе и сел на конечной остановке в автобус № 25. Под мелким моросящим дождем автобус тронулся в направлении Уайтхолла и Стрэнда по необычайно оживленным в это время дня, грязным улицам. Уже начало темнеть, когда через час они свернули в район Степни и затряслись по выбоинам. Глядя сквозь усеянное каплями дождя окно на узкие, заполненные бедным людом улочки, где мерцали масляные фонари на ручных тележках мелких торговцев, Стефен почувствовал облегчение от одного сознания, что он как бы растворяется в этой безыменной людской массе. Здесь по крайней мере никто не знает его, никто не станет оскорблять и унижать. У «Благих намерений» он вышел из автобуса и, смешавшись с толпой, еле передвигая ноги и сам удивляясь своей медлительности, побрел по Кейбл-стрит. Стефен помнил, что ему нужен дом № 17, и вот он уже стоял у порога маленького кирпичного домика, одного из многих в длинном ряду рабочих жилищ, лепившихся друг к другу на этой улице.
Волнуясь, Стефен поднес руку к ярко начищенному молоточку и, чувствуя, как нарастает усталость, граничащая с изнеможением, подумал, что в случае отказа ему просто некуда пойти. Может быть, не услышали его стука? Он уже хотел постучать еще раз, как вдруг дверь отворилась и перед ним в желтом свете газового рожка предстала Дженни.
— Добрый вечер. — Как трудно было произнести эти слова небрежным тоном. — Я зашел узнать, нет ли у вас свободной комнаты.
Она вглядывалась в темноту, где он стоял, с неуверенностью хозяйки, привыкшей к разным неприятным неожиданностям (всякие тут ходят: и нищие, и бродяги, и пароходные зайцы, и приезжие с Востока в длинных развевающихся одеждах — эти являются сюда прямо из порта с грузом ковров), но,
