Непра Королевична...». А вслед за воспоминаниями-фразами пришли алые воспоминания-образы.
Светланы не стало. Ее тело испарилось, словно оказалось в эпицентре ядерного взрыва.
Светланы не стало. Ее тело сжалось в микрочастицу. Или это была уже не она?
Светланы не стало.
Светлана с испугом, но и с любопытством принялась осматривать свое новое атласногибкое тело. Вроде бы знакомое, вроде бы чужое. Новое тело окружил половодный хоровод образов-воспоминаний. Светлана вспомнила, что звездное меганебо именуется Колесом Сварога. Что Колесо Сварога вращается вокруг Стожар Стлязи. Что Сутки Сварога длятся двадцать семь тысяч лет...
Почувствовала жажду, и в руке объявился кубок-раковина с прохладной водой. Девушка сделала глоток, и кубок сам собой растаял. Или это уже не она утолила жажду? Или это не она с испугом осматривает свое новое тело? Да и испуг ли это?
Это была и Светлана, и не Светлана. Из воспоминаний-образов, как из черемуховой тучи, вынырнул журавлиный клин карминных имен. И напевные имена вплелись, как цветы в венок, в исполняемый вокруг нового тела Светланы хоровод: Майя Златогорка, Жива, Хорс, Перун, Дива Додола и Крышень Коляда... И вот одно имя отделилось от круга и приблизилось настолько, что заслонило остальные.
Это была Светлана, в которую воплотилась вернувшаяся со звезд богиня Марена, та, что позже нарекалась Марьей Белой Лебедью. И если для Светланы в окружающем мире все более-менее было понятно, то для отсутствовавшей тысячу лет стразоглазой богини землемир казался чудным и чужим.
Богиня, конечно, не ведала страха перед этим новым землемиром. Ее чувство можно было определить как брезгливость. Богиня тут же захотела вернуться обратно к вишнецветным звездам. Но она должна была дождаться друга. Они условились встретиться на этой планете тысячелетие назад.
И тогда богиня подняла голову и оглянулась. И в ужасе перед ее огнедышащим взором из зала ринулись, тщетно надеясь найти спасение, слуги Черного Колдуна...
...То не буйный тать в ночи за чужим скарбом пришкандыбал, то добрый исаявец прибыл молодецкую силу потешить, паплюжную нечисть пошугать. Ой, ты – гой еси – пощады не проси! Паша немного поиграл в спецназовца – сжимая «макара» обеими руками, после каждых трех беззвучных шагов круто разворачивался и выцеливал то нависшую гигантским ананасом люстру, будто на ней тихарился готовый спикировать нетопырь; то расфуфыренную малиновым бархатом и золотом карету, будто в ней засел взвод лярв.
Потом Хомяку игра поднадоела, и он упростил задачу. Не выпендриваясь, мягко, с пятки на носок двинулся вперед затемненными пространствами. Поводя пистолетом, начал пересекать Петровский зал с приютившимся меж колоннами под картиной заезжего венецианца «Петр с Минервой» ветхим троном. Ежели припух кто живой неживой, лучше по хорошему стань передо мной, как лист перед травой. И не отведет верную руку возмездия ни русалочьи хвост-чешуя, ни шерсть со спины черта, ни зеркало из соли, ни к востоку написанное слово «Адонай», а к западу – «Агла».
Нашарив левой рукой в кармане яблоко, Паша постарался откусить как можно тише, все-таки он на задании. Откусил. Кусочек мякоти забился в дырявый зуб. Да и само яблоко оказалось червивым. На языке начала таять горькая крошка, и будто где-то над ухом тилинькнул рыбачий колокольчик.
Не попирать кощеям лютым землю русскую, ни стопой широкою, ни узкою, пока на страже эфира бдит Павел Капустин. Отважный как Бова Королевич и мудрый как Блаженный Августин. А что с наливным яблочком не повезло, так условия-то – приближены к боевым. Безо всякого уважения к музейному величию опер языком вытолкал недожеванную яблочную тюрю на паркет. Набрал полный рот слюны и сплюнул вбок, мечтая, как отомстит за нечаянное угощение вахтеру на первом же допросе. Раскудрить тебя в порошок и смешать с кровью черной кошки! Семя кипариса тебе под ногти!
Канифоль с жженым скелетом лягушки тебе под подушку! Белены с воробьиным мозгом тебе в зад! У порога следующего зала Паша задержал дыхание. Постоял с минуту, чутко вслушиваясь. Затем все же извлек карандаш фонарика и стал водить лучом то вверх, то вниз. Под потолком, поддерживаемая парными колоннами, тянулась балюстрада с золоченым лепным фризом. Лучшее место для засады трудно придумать, но засады не было. И тишина, как после сечи на поле Куликовом. Как на Луне.
Но и один в поле воин, ежели круто вооружен и оттяжно настроен. Обломись, навья вражина, мимо Паши мышь не проскользнет, пусть хоть натрется мазью Авреодуса-Филиппа-Геофраста-Бомбаста-фон- Гогенгейма-Парацельса. Паша сторожко обошел выставленные в стеклянных витринах серебряные блюда, боратины и лохани размером с полевые кухни и повернул налево меж двух гигантских каменных пародий на фужеры.
По правую руку осталась душная и совершенно не просматриваемая палата с портретами генералов- героев двенадцатого года. Обследовать ее он не стал, только начертил в воздухе фонариком защитную руну, и ступил на оперативный простор Тронного зала. Далеко впереди, укрытый белеющими чехлами, как привидение могильным саваном, дремал императорский трон. Остальная же территория зала была девственно пуста, и звук шагов, как ни старайся, плыл, будто усиленный долби-системой. Алло, антропософы, привет от гностического змея, есть тут кто живой неживой? Слабо показаться да копья скрестить?
Тут Паша почувствовал во рту какое-то недоразумение.
Недовольно нащупав языком дырку в зубе, опер к своему величайшему изумлению обнаружил, что из зуба выползает нечто живое. Выковырнув языком это живое, Павел зажал пистолет под мышкой, сплюнул в ладошку и подсветил фонариком. На ладони извивался маленький кропотливый яблочный червячок. Опер и испугался-то не на полную катушку, потому что козявка вывалилась из зуба совершенно безболезненно, но шутки кончились. «Па-ба-ба-бам!!!» – сыграло в Пашином инквизиторском мозгу.
Паша постоял с протянутой ладонью некоторое время. Бред? Бред. Бред? Бред. Бред? Потом опомнился, стряхнул червячка на паркет и растер подошвой, а руку инстинктивно вытер о брюки. И тут его глаза полезли из орбит, потому что в ногте большого пальца сжимающей фонарик левой руки тоже совершенно безболезненно образовалось маленькое отверстие, и оттуда высунул бусинку головки второй червячок. Марс твою мать! Ах ты – гога шафрановый! Суккубский потрох!
Козел Мандесского храма! Егильет тебя через коромысло! Изуроченный городовой! Ять такая!!! Пистолет вывалился из подмышки и браво брякнулся об паркет, но Паша этого не заметил. С натугой исаявец стал рвать на груди пуговицы. Куда-то далеко во мрак отлетел один из амулетов, Паша добрался до рубашки, распахнул одним рывком и направил сконцентрировавшийся свет фонарика на живот.
А по животу, да и по груди, там и сям из маленьких дырочек выкарабкивались полупрозрачные червячки и ссыпались на пол. Он выдернул из нагрудного кармана и зацепил об нос штатные коллирийные очки – козявки не исчезли. Боль все не приходила, но и закричать Павлик уже не смог, потому что червячки забили носоглотку, горло и рот. И почему-то ужасно мерзли ноги. Суккубский потрох!
Марс твою мать! Боль все не приходила, только собственные волосы царапались, причем теми концами, что внутрь. Рассыпающийся в труху еще находящийся в сознании Павел Васильевич Капустин осел на сложенный из шестнадцати пород ценного дерева паркет. А еще через минуту от оперативного сотрудника ИСАЯ осталась копошащаяся куча полупрозрачных яблочных червячков, зеркальные очки да не выключенный фонарик посреди кучи, прихотью судьбы нацеленный поверх трона на изображение Святого Георгия, повергающего змия...
...Максимыч задумчиво теребил что-то под плащом на шее и носком ботинка осторожно подгребал к месту падения статуи не опознаваемый мраморный обломок. Где-то в глубине дверных провалов булькали охи, ахи и вскрики. Далеко-далеко зудела разгневанная сигнализация. А здесь, в зале Диониса, горели две свечи да слабо курились, будто облитые концентрированной кислотой, три скукоженных скелета в ошметках расползающейся плоти. Максимыч даже гадать не стал, чем так шарахнуло окаянных. Ежу понятно – аггельской молнией.
– Максим Максимович, – решился Петя, – Я вот насчет долга... – на спрятанные уставными очками глаза стажера от трупной вони наворачивались слезы. В сторону скелетов стажер боялся оглянуться.
– Какого долга? – Максимыч подозрительно посмотрел вверх на застывших при исполнении, поддерживающих потолок покрытых сажей алебастровых крылатых русалок мужского полу. Столь же подозрительно покосился вбок на чумазую мраморную пантеру, с третьего века нашей эры терзающую мраморную голову буйвола. И перевел исполненный недоверия взгляд на играющего гроздью грязного винограда мраморного Диониса. Будто он и есть главный зачинщик.
