– Старый Колдун вернулся к Безголовому, – кратко ответил верный человек.
А больше он ничего о нем не знал. Тогда я попросил, чтобы верный человек как можно быстрей исправил это упущение, ибо, добавил я, как подсказывает мне мой опыт, именно со стороны Старого Колдуна и следует всем нам – и правым, и неправым – ожидать наибольшей опасности для Державы. Верный человек со мной полностью в этом согласился, а от себя еще прибавил, что точно такого же мнения придерживается и простратиг Полиевкт, однако автократор не желает его слушать.
Я засмеялся и сказал:
– А чего еще можно ожидать от подлого отродья грязного возничего? Откуда у него может взяться ум?! А вот что касается благородного Полиевкта, то передай ему при случае, что наши с ним общие предки некогда покрыли себя неувядаемой славой на Карилаунских полях, и я весьма этим горжусь!
После этого мы еще некоторое время поговорили о делах второстепенной важности, и верный человек тайно покинул наш дом, оставив меня в наилучшем расположении духа. Назавтра, сразу после завтрака, как только мой добрейший секретарь разложил на столе свои письменные принадлежности и развернул чистый пергамент, я тотчас же сказал:
– Записывай! Название: «О тактике ведения поиска в условиях, крайне неблагоприятных для передвижения кавалерийских масс».
И Иокан, ничуть не удивившись столь чудесному повороту моего настроения, взялся старательно записывать.
Продиктовав положенное время, я отпустил добрейшего Иокана, но тотчас вызвал Кракса, спустился с ним в оружейную – и мы сражались так, что от искр, высекаемых нашими мечами, в дотоле непроглядной тьме стало светло как днем. Потом, обедая, я пил столько вина, что виночерпий и не думал скрывать своего радостного удивления и все подбадривал меня, подбадривал! А когда, после весьма непродолжительного послеобеденного отдыха, я вышел к морю и поплыл, то удалился от берега так далеко, что воины со сторожевого дромона всполошились настолько, что похватали дротики и стали в меня целиться. Но я не собирался покидать свой остров. Зачем мне это, думал я, лежа в воде и глядя в небо, Цемиссий еще сам ко мне придет. Нет, даже приползет на брюхе, когда Старый Колдун опять к нам заявится!
И я вернулся в дом. Все было хорошо. Я снова чувствовал себя архистратигом, замыслившим великое сражение. Я диктовал трактат, много читал, обдумывал, советовался с верным человеком, который навещал меня довольно часто и убеждал, что все идет прекрасно, и называл все большее число доместиков и членов Благородного Синклита, готовых в нужный срок перейти на мою сторону. То же самое мне говорилось и о легионах: Первый, Второй, Шестой, Седьмой, даже Девятый, с которым я в последний раз обошелся весьма и весьма недружелюбно. То есть все как будто бы складывалось очень хорошо…
Вот только перстень, переданный мне от Теодоры, оказался куда как опасней вина, поднесенного мне Тонкоруким. Выпив того вина, я уже на следующий день почувствовал себя совершенно свободным от давешнего мерзкого наваждения. Но перстень… Что наложницы! Я велел, чтобы их всех увезли и заменили новыми. Потом я менял их еще раз. И еще… И вот что я скажу тому, кто задумает поступить так же, как поступил тогда я: не вините наложниц, вините себя, свой извращенный ум, доказывающий вам, будто есть на свете та единственная женщина, перед которой все прочие – ничто. Это ложь! Все они, я скажу…
Но говорить легко! А как поверить в это? Я не смог. Мало того: я чувствовал, как чары Теодоры все более и более опутывают меня, мою волю. Я диктовал трактат – но думал только о ней. Сражался на мечах – думал о ней. Я призывал наложницу – и снова думал только о ней, о Теодоре! Так прошло много времени. Я потерял и сон, и аппетит, я перестал диктовать Иокану, я даже перестал читать!
И тогда я однажды утром, сразу же после ужаснейшей бессонной ночи, вышел на террасу, с гневными проклятиями сорвал с руки злосчастный перстень и зашвырнул его подальше в море! Я думал, что теперь я быстро успокоюсь, что это наваждение бесследно исчезнет, как бесследно исчез и тот хмель, которым одурманил меня Тонкорукий. Но тщетно! Как только верный человек в очередной раз посетил меня, я первым делом заявил ему:
– Мне нужно срочно побывать в столице!
– О! – сказал он. – Это весьма небезопасно!
А я сказал:
– Это меня не беспокоит.
– Но дело! – сказал он. – Ведь если ты…
– Молчи!
Он замолчал. И мы договорились, что в следующий раз, через два дня, он все устроит самым лучшим образом. А после он спросил:
– Кого ты хочешь повидать?
– Ну, это мое дело! – резко ответил я.
Он помрачнел, сказал:
– Которое разрушит все, что только можно разрушить.
Я засмеялся, не ответил. Он сразу же ушел, даже забыв попрощаться.
Прошло еще два дня, и я покинул Санти. Санти, как я уже упоминал, это довольно большое поместье. Здесь есть и гранитный карьер, и медный рудник, и, конечно же, виноградники. Есть и свой небольшой гарнизон. А посему между островом и материком постоянно курсирует множество самого разного народа, тем более, что пролив неширок – всего каких-то тридцать стадий. Сторожевые дромоны, выставленные после известных событий, неизменно производят досмотр проезжающих, но это скорее формальность, нежели добросовестный обыск, и поэтому, если вы пожелаете покинуть Санти незамеченным, то сделать это несложно.
Что я и сделал! А по прибытии в порт, я сразу же сбросил с себя хламиду десятника, переоделся в приличествующие своему званию одежды, сел в паланкин – и мы двинулись к центру города. Вскоре мой верный человек начал выказывать уж очень сильное волнение, и я был вынужден расстаться с ним. Смешной он человек! Чего было бояться? По некоторым, не скажу по каким именно, приметам я уже понял, что Тонкорукий знает о моем приезде. Однако приезд мой был скрытен, я соблюдал приличия – и автократор, будучи мне за это благодарным, не чинил никаких препятствий. Кроме того он, возможно, надеялся на то, что я ищу с ним примирения. Или, быть может, он готовился устроить мне какую-нибудь очередную каверзу, я это тоже не исключал, и поэтому был тогда предельно осторожен. За полгода, проведенных на острове, я успел поразмыслить о многом. Прошлой осенью я был глуп и самонадеян, но нынешней весной я (так мне, по крайней мере, хотелось думать) стал значительно умней. Приблизившись к Наидворцу, я, миновав Красный Подъезд, остановился возле Золотого. Там меня уже ждали – и помогли быстро и не привлекая лишнего внимания подняться в здание, а там, опять же избегая посторонних глаз, очутиться в Верхних Покоях.
Когда за мной плотно закрылась дверь, Теодора встала мне навстречу и сказала:
– Ну вот, еще и двух лет не миновало, а ты уже здесь!
– Винюсь, – скромно ответил я.
– Ты раб!
– Твой раб!
На это Теодора только рассмеялась. Я ее обнял – она замолчала. Я поднял ее на руки – она улыбнулась и тихо сказала:
– Мы не одни.
– Я к этому привык.
Она зажмурилась…
Нет, к этому, конечно, не привыкнуть. Это очень противно, когда ты знаешь, что за тобой постоянно кто-нибудь да подсматривает. Там же для этого столько всяких потайных окошек и щелочек! Вот почему я часто говорю, что когда стану автократором, то велю сжечь Наидворец и построю новый, у себя на Санти, но Теодора отвечает, что вскоре то же самое будет устроено и там. Вполне возможно, что она права, ибо все дело в нашем, руммалийском духе. Мы слишком лживы, недоверчивы. А что мы пока еще сильны, так ведь же сказано: здание на вид еще крепкое, но стропила уже напрочь прогнили, и поэтому от первого же порыва свежего, по-настоящему крепкого ветра, оно сразу же рухнет! Так, повторяю, сказано. Но, во- первых, это еще не произошло и не происходит, а если и произойдет, то еще очень нескоро. А во-вторых, и это главное, то какое мне тогда могло быть до всего этого дело?! Я же тогда был у нее, и была ночь и
