И на этот раз на лицах присутствующих в зале снова можно было прочесть разочарование. Все ожидали драматической очной ставки, а вышел обычный, на первый взгляд даже невинный обмен вопросами и ответами.
Председатель посмотрел на часы.
— Объявляется перерыв до половины третьего.
В зале снова началась суматоха. Все повскакивали с мест и стояли стеной, чтобы взглянуть на выходившую Жинетту Меран. Издали Мегрэ показалось, что метр Ламблен спешит вслед за ней, а она время от времени оборачивается, чтобы удостовериться, идет ли он.
Едва комиссар вышел за дверь, как сразу натолкнулся на Жанвье и бросил на него вопросительный взгляд.
— Их поймали, патрон. Они оба у нас в полиции.
Комиссар не сразу сообразил, что речь идет уже о другом деле, о вооруженном налете на кассу филиала банка двадцатого округа.
— Как это удалось?
— Люка арестовал их в квартире матери одного из парней. Другой, товарищ сына, прятался у них под кроватью, а мать об этом не знала. Три дня они не выхолили из комнаты. Бедная женщина поверила, что сын болен и готовила ему микстуры. Она — вдова железнодорожного служащего, работает в аптеке неподалеку от дома…
— Сколько им лет?
— Сыну — восемнадцать, а товарищу — двадцать.
— Не признаются?
— Пока нет, но мне кажется, что у вас они скоро расколются.
— Пообедаем вместе?
— Давайте. Я предупредил жену, чтобы она меня к обеду не ждала.
Когда они пересекали площадь Дофин, направляясь в пивную, ставшую уже чем-то вроде филиала уголовной полиции, по-прежнему шел дождь.
— А что слышно во Дворце? — спросил инспектор.
— Пока ничего определенного.
Остановившись возле стойки, они ожидали, когда освободится какой-нибудь столик.
— Нужно позвонить председателю и попросить, чтобы он разрешил мне не дожидаться конца заседания.
Мегрэ больше не хотелось терять времени, неподвижно сидеть в душном зале среди толпы, слушать показания свидетелей, от которых уже нечего было ждать каких-либо неожиданностей. Все они уже побывали в его тихом кабинете, а многих он даже видел в привычной им домашней обстановке.
Суд присяжных всегда был и оставался для него самой неприятной, самой мрачной стороной его деятельности, и, присутствуя на нем, он всегда испытывал чувство тоски.
Разве все там не было фальшивым? И совсем не по вине судей, присяжных или свидетелей. Дело было также не в кодексе и не в процедуре. А просто потому, что человеческая судьба сводилась к краткому резюме.
Ему случалось говорить об этом со своим другом Пардоном, врачом, у которого они с женой, по установившейся традиции, обедали раз в месяц.
Однажды, когда в кабинет Пардона один за другим, без конца шли больные, врач с грустью, а может быть, лаже с горечью, заметил:
— Двадцать восемь клиентов за несколько часов! У вас едва хватает времени, чтобы предложить больному сесть и задать ему несколько вопросов. Что вы чувствуете? Где у вас болит? Давно ли? А другие смотрят в это время на обитую клеенкой дверь и думают, настанет ли когда-нибудь и их черед. Покажите язык! Разденьтесь! Чтобы все это выяснить, на одного пациента не хватило бы и часа. Ведь каждый больной — это особый случай, а я, — говорил Пардон, — вынужден работать поточным методом…
И тогда Мегрэ, в свою очередь, рассказал другу о заключительной фазе работы, о суде присяжных, где выносятся решения по большинству дел.
— Историки, эрудиты, — заметил он, — нередко тратят всю свою жизнь на изучение прошлого какой-нибудь значительной личности, о которой существуют уже десятки книг. Они ходят из библиотеки в библиотеку, из архива в архив, кропотливо разыскивают даже самые малозначительные письма в надежде найти еще хоть немного правды… Более полувека изучают эпистолярное наследие Стендаля, чтобы полнее раскрыть его личность. Преступление чаще всего совершает человек необычный, понять которого намного труднее, чем человека рядового. А мне дается несколько дней, в лучшем случае — несколько недель, чтобы познакомиться с новой для меня средой, чтобы выслушать десять, двадцать, а то и пятьдесят свидетелей, о которых я до сих пор ничего не знал, и я должен, если это возможно, отличить правду от лжи. Меня упрекают за то, что я всегда сам отправляюсь на место преступления, вместо того, чтобы послать туда кого-нибудь из моих инспекторов. А по-моему, это чудо, что за мной остается такое право. Следователь, которому я передаю дело, практически уже не пользуется этим правом и видит людей, оторванных от их личной жизни, только в казенной обстановке своего кабинета. Перед ним проходят уже не люди, а какие-то схемы. Время у следователя тоже ограничено. Какой правды он может доискаться, когда его подгоняют пресса, общественное мнение, когда его инициативе мешает уймища всяких правил, когда его захлестывают административные формальности, отнимающие у него большую часть времени. Если из его кабинета выходят уже обезличенные люди, то что же остается суду присяжных и чем могут руководствоваться сами заседатели, которым доверено решать судьбу одного или нескольких им подобных? Теперь речь уже идет не о месяцах или неделях, а только о каких-нибудь считанных днях. Число свидетелей сводится к минимуму, равно как и вопросы, которые им задаются. Они вызываются в суд, чтобы повторить digest[3], как принято сейчас говорить, краткое изложение того, что было сказано на допросе. Дело изображается всего несколькими штрихами, а персонажи превращаются в эскизы, если не в карикатуры.
…Разве у самого Мегрэ не было такого впечатления сегодня утром, когда он давал показания? Скоро в газетах появится сообщение, что комиссар говорил долго, и, возможно, у многих это вызовет удивление. Ведь будь на месте Ксавье Бернери другой председатель, он дал бы Мегрэ не больше нескольких минут, а тут ему удалось проговорить около часа.
Комиссар изо всех сил старался быть точным, старался передать хоть малую часть тех ощущений, которые пережил сам.
Мегрэ пробежал глазами отпечатанное меню и протянул его Жанвье.
— Мне закажи телячьи мозги.
В баре расположилась группа инспекторов, а в ресторане беседовали два адвоката.
— Ты знаешь, что мы с женой купили дом?
— В деревне?
Он дал себе зарок не говорить о покупке дома и совсем не потому, что делал из этого тайну. Мешало чувство стыда оттого, что эту покупку невольно могут сопоставить с его выходом в отставку, которая была уже не за горами.
— В Мэн-сюр-Луар?
— Да… Очень похож на дом священника…
Через два года для Мегрэ уже не будет существовать суда присяжных, разве что на третьих страницах газет. На них он будет читать показания своего преемника, нового комиссара…
Кстати, кто же его заменит? Он не знал. Может быть, об этом в верхах уже и поговаривали. Конечно, не при нем.
— Да, какой вид у этих мальчишек? Жанвье пожал плечами:
— Какой бывает у всех у них в таких случаях. Сквозь оконное стекло Мегрэ видел потоки дождя, серый парапет Сены. Промчались машины, разрезая грязную воду, образующую у передних колес две борозды, похожие на усы.
— Как держался председатель?
— Прекрасно.
— А она?
