Одиннадцать! Половина двенадцатого! Больной свинкой малыш с толстенным компрессом на шее — я его до сих пор вижу. Затем разрез ногтоеды. И так далее. Больные все прибывают, занимая освободившиеся места на стульях.
Нет, она не придет. Это немыслимо. Да и с какой стати ей сюда приходить?
Рабочий с производственной травмой. Его привезли на грузовичке прямо ко мне: я ведь страховой врач. Он сует мне под нос разможенный большой палец и, бахвалясь своим бесстрашием, настаивает:
— Да отрежьте вы его, черт побери! Режьте! Пари держу, у вас на это пороху не хватит. Или мне самому за нож браться?
Когда я выпроводил его, пот заливал мне глаза, мешая смотреть, и я чуть было не впустил очередного пациента, не заметив Мартины, в том же темном костюме и шляпке, что и накануне, сидевшей на краешке стула.
Боже, как нелепо, что с незапамятных времен мы употребляем одни и те же банальные слова!
У меня перехватило горло, и я выскочил в приемную, хотя мне следовало, как обычно, лишь придержать рукой дверь кабинета.
Мартина рассказывала потом, что на меня было страшно смотреть. Возможно. Я слишком натерпелся страху.
И поверьте, в ту минуту мне было плевать, что подумают с полдюжины больных, дожидавшихся своей очереди, может быть, уже несколько часов.
Я остановился перед Мартиной, но опять-таки знаю это от нее самой: я утратил всякий контроль над собою.
Стиснув зубы, почти угрожающе бросил:
— Входи.
Неужели я действительно выглядел таким страшным?
Нет, для этого я слишком боялся. Слишком долго боялся. И еще не отошел. Мне надо было заставить ее войти, закрыть за нею дверь.
Вот когда дверь захлопнулась, у меня наконец вырвался вздох, хриплый, как стон, руки мои бессильно повисли, и я выдавил:
— Пришла…
Во время процесса меня больше всего упрекали в том, что я ввел в семейный дом постороннюю женщину, свою любовницу. Думаю, что в глазах судей это было самое тяжкое мое преступление — убийство, на худой конец, можно извинить. Но столкнуть лицом к лицу Мартину с Армандой!.. Судьи так возмущались, что не находили слов для оценки моего поведения.
А как поступили бы на моем месте вы, господин следователь? Разве я мог в тот момент уйти из дому? Или вы считаете более естественным вот так, разом, в первый же день взять и уйти? И разве я знал, куда нам идти? Нет, я знал одно — что не могу больше без Мартины, что когда ее нет со мной, когда я не вижу и не слышу ее, меня пронзает чисто физическая боль, не менее мучительная, чем у самого недужного из моих пациентов.
Без Мартины вокруг была пустота.
И разве я исключение? Разве я единственный, у кого вот так закружилась голова? Разве во мне одном вызывает ненависть каждый, кто может в мое отсутствие приблизиться к моей женщине?
Видимо, да — если послушать господ судей, взиравших на меня то с негодованием, то с жалостью. Чаще с негодованием.
Должен вам сказать, что, оглядев Мартину в освещенном электричеством кабинете, я был почти разочарован. Выглядела она опять слишком вызывающе. Вероятно, оказавшись в чужой стихии, она хотела казаться независимой, демонстрируя самоуверенность этакой девушки из бара.
Я искал в ней приметы того, что произошло с нами, и не находил их.
Ну и пусть! Какой бы она ни была, я ее не отпущу.
Прием продлится самое малое еще час. Я мог бы попросить Мартину зайти попозже. Но я не хотел, чтобы она уходила. Не хотел даже у себя в доме оставлять ее одну.
— Слушай. Ты позавтракаешь у нас. Да, да, у нас…
Говорить, что мы познакомились вчера, бесполезно:
Арманда подозрительна, мать моя — подавно. Для них — ты явилась ко мне сегодня утром с рекомендацией от доктора Артари из Парижа. Я знаком с ним шапочно, жена совсем не знакома.
Вид у Мартины был неуверенный, но она чувствовала, что сейчас мне лучше не перечить.
— Можешь говорить о Боке. Так даже убедительней.
Но обязательно дай понять, что работала у врача, например у того же Артари.
Я так торопился все устроить, и выдумка моя казалась мне такой удачной, что я уже взялся за ручку двери, ведущей из кабинета в дом.
— Моя фамилия Англебер, — сказала она. — Мартина Англебер, бельгийка из Льежа.
Она улыбнулась. Я ведь даже не поинтересовался, как ее фамилия, и наверняка попал бы впросак, представляя гостью.
— Вот увидишь… Только не мешай мне…
Я совсем обезумел. Если вы находите это смешным — ничего не поделаешь, господин следователь. Я заманивал девушку в дом. Это была почти ловушка. Но моментами мне казалось, что теперь Мартина — моя собственность; еще немного, и я запер бы ее на ключ. Я слышал, как в приемной заходится кашлем одна из больных.
— Пойдем.
Я осторожно коснулся губами ее губ. Вышел первым.
Мы очутились в моей прихожей, слева была гостиная, запах, разлитый в воздухе, был запахом моего дома, и Мартина находилась у меня в доме.
В гостиной я увидел мать и бросился к ней:
— Послушай, ма. Эту девушку рекомендовал мне доктор Артари, мой парижский знакомый. Она приехала в Ла-Рош работать и никого здесь не знает. Я пригласил ее позавтракать с нами.
Мать встала, уронив моток шерсти.
— Займи ее, пока я закончу прием. Вели Бабетте приготовить завтрак получше.
По-моему, я чуть не пел от радости. Я стараюсь теперь вспомнить, не мурлыкал ли я себе под нос, притворяя дверь кабинета. Я чувствовал себя триумфатором и — буду откровенен до конца — гордился своей изобретательностью. Подумать только! Я отдал Мартину под присмотр матери. Пока они вместе, к Мартине не подступится ни один мужчина. И хочет она или нет, жить ей придется в атмосфере моего присутствия. Даже если появится Арманда. Дома она или вышла — неизвестно, но все равно они вот-вот столкнутся лицом к лицу.
Ну и пусть! Арманда тоже будет стеречь ее для меня.
Весело, с облегчением, какого, кажется, никогда еще не испытывал, я распахнул дверь в приемную.
Следующий! Следующий! Откройте рот. Покашляйте.
Дышите. Не дышите.
Мартина рядом, меньше чем в десяти метрах от меня.
Приближаясь к маленькой двери, ведущей в дом, я различал голоса. Правда, слишком неясно, чтобы узнать ее голос, но как бы то ни было — она рядом.
Мне кажется, вы были в зале суда, когда товарищ прокурора, воздев руки к небу, вопросил — не меня, конечно, а некую вышнюю силу:
— На что надеялся этот человек?
Я улыбнулся — помните: «отталкивающая улыбка»? — и тихо, но достаточно внятно для слуха обоих конвоиров, бросил:
— На счастье.
На самом-то деле я таким вопросом не задавался.
Несмотря ни на что, голова у меня оставалась ясной, и я предвидел ожидавшие меня трудности и ежеминутные осложнения.
Не будем говорить о «скользкой наклонной плоскости порока», как это сделал один дурак на
