говорю сразу: никакого предчувствия беды у меня не было. Я видел лишь дорогу, по которой нам предстояло идти.
Чтобы придать себе мужества, я прильнул к ее губам, и тут дверь распахнулась. Перед нами выросла Арманда, а мы с Мартиной даже не успели отпрянуть друг от друга. Арманда смерила нас взглядом и тоном, который памятен мне до сих пор, процедила:
— Извините.
Затем она вышла, и дверь захлопнулась.
Мартина не поняла, господин следователь, почему я улыбаюсь и лицо у меня сразу повеселело.
Мне полегчало. Наконец-то!
— Не волнуйся, дорогая. Не плачь. Главное, не плачь.
Я не хотел слез. Они были ни к чему. В дверь постучали. Вошла Бабетта:
— Мадам просит мсье подняться к ней в спальню.
Сейчас, моя добрая Бабетта! Сейчас, Арманда! Пока.
Я больше не могу. Задыхаюсь.
Не волнуйся, Мартина. Я прекрасно знаю, что ты дрожишь, что маленькая девочка опять ждет удара. Тебя ведь всегда били! Положись на меня, дорогая. Я иду наверх. Иду за свободой для нашей любви.
Бывают слова, которые нельзя произносить вслух.
Слова, которые выдают с головой одних и освобождают Других.
— Надеюсь, ты выставишь ее за дверь?
Ну нет, Арманда. Об этом не может быть и речи.
— Я, во всяком случае, не потерплю, чтобы она и дальше оставалась под моим кровом.
Ну что же, раз это твой кров, старушка… Простите, господин следователь. Я не прав. И в тот день тоже был не прав. Я плевался ядом. Да, битый час плевался ядом, мечась, как зверь по клетке, между кроватью и дверью.
Арманда, вцепившись рукой в штору, стояла у окна в исполненной достоинства позе.
Прости меня и ты, Арманда, какой бы неожиданной ни показалась тебе моя просьба. Все это было не нужно, бесполезно.
Я выложил все, что у меня было на сердце, все мои унижения, малодушные капитуляции, подавленные желания, добавив к ним то, чего не было, и все это взвалил на тебя, на тебя одну, как будто виновата была только ты.
Ты никогда не теряла хладнокровия, но на этот раз я увидел, что ты не имела представления о мужчине, десять лет спавшем в твоей постели.
Я орал, и меня наверняка слышали внизу:
— Я люблю ее, понимаешь? Люб-лю!
И тогда, растерявшись, ты предложила:
— Если бы…
Не могу уже вспомнить дословно. Меня трясло. Накануне я со злости ударил ту, которую любил.
— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…
Тут я взорвался, господин следователь. Не только против Арманды. Против вас всех, против жизни на ваш манер, против ваших представлений о союзе двух людей и чувстве, которое может между ними вспыхнуть.
Я был не прав и сожалею об этом. Арманде не дано понять. Она так же не виновата в этом, как товарищ прокурора или мэтр Габриэль.
Она нерешительно напомнила:
— Тебя ждут больные.
А Мартина? Она разве меня не ждет?
— Мы вернемся к этому разговору позже, когда ты придешь в себя.
О, нет! Куй железо, пока горячо.
— Раз она так тебе нужна…
Я выложил Арманде всю правду! Всю! Рассказал даже о том, что бил Мартину, и о простынях, которые грыз бессонными ночами.
А мне предлагали компромисс. Я буду встречаться с Мартиной украдкой, как какой-нибудь Боке, и смогу время от времени удовлетворять свои вожделения.
Дом дрожал от крика. Я, которого мать всегда сравнивала с большим послушным псом, был неистов и груб.
Я был злобен, намеренно жесток. Мне это было необходимо. Только так я мог отвести душу.
— Подумай о своей матери…
— К черту!
— О дочерях…
— К черту!
— О…
К черту и еще раз к черту! Все кончилось, кончилось разом, когда я меньше всего ждал, и у меня не было никакого желания начинать сначала.
Бабетта постучалась в дверь. Опасливо доложила:
— Мадмуазель сказала, мсье требуют к телефону.
— Иду.
Мартина, готовая к самому худшему, заранее отказавшаяся от борьбы, молча протянула мне трубку.
— Алло! Кто у телефона?
Серьезный больной. Действительно неотложный случай.
— Буду через несколько минут.
Я повернулся, бросил:
— Предупреди очередь…
Все это — совершенно естественным тоном, господин следователь. Для меня вопрос был решен. Я взглянул на Мартину — бледное лицо, бескровные губы — и чуть не рассердился.
— Все улажено. Мы уезжаем.
Я уже держал в руке свой докторский саквояж. Снял с крючка за дверью пальто.
Мне даже не пришло в голову поцеловать Мартину на прощание.
— Уезжаем вдвоем.
Было около девяти вечера. Я нарочно выбрал ночной поезд: пусть девочки уже лягут. Зашел поцеловать их на сон грядущий: мне не хотелось, чтобы меня провожали.
Пробыл у них несколько минут, но проснулась лишь старшая, да и то не совсем.
Вниз я спустился совершенно спокойный. У ограды стояло такси, шофер выносил мои вещи.
Мать осталась в гостиной. Глаза у нее были красные, в руке — скомканный платок. Я уже надеялся, что все обошлось благополучно, но в последний момент, когда я высвобождался из ее объятий, она шепнула:
— Ты оставляешь меня с ней одну…
И разрыдалась.
Арманда стояла в прихожей. Это она уложила мои чемоданы. Она, как всегда, думала и помнила обо всем.
Послала Бабетту принести забытую картонку.
В прихожей горел свет. Наверху слышались приглушенные рыдания матери, на улице урчал прогреваемый таксистом мотор.
— До свиданья, Шарль.
— До свиданья, Арманда.
