— Мосье Парандон холит к ним по вечерам, когда у его жены играют в бридж. Сам он ненавидит карты. Иногда мосье Жермен приходит к брату и беседует с ним в кабинете. Я узнаю это утром по запаху сигареты.
Внезапно в Мегрэ произошла какая-то перемена. Тон его уже не был ни строгим, ни угрожающим, но в его голосе и взгляде теперь не было и оттенка недавней легкости и шутливости.
— Послушайте меня, мадемуазель Ваг. Я уверен, что вы мне отвечали с полной откровенностью, а некоторые вещи говорили даже ло того, как я успел вас спросить. Мне остается задать вам еще один вопрос, последний, и я прошу вас быть со мной столь же откровенной. Итак, верите ли вы, что эти письма могут быть шуткой?
Девушка ответила без колебания:
— Нет!
— Чувствовали ли вы до-появления этих писем, что в доме назревает драма?
На этот раз она выждала, зажгла новую сигарету и произнесла:
— Может быть.
— Когда вы это почувствовали?
— Не знаю… Я пытаюсь вспомнить… Может быть, после каникул… Во всяком случае, где-то в это время…
— Что же вы заметили?
— Ничего особенного… Но это носилось в воздухе… Я бы сказала, какая-то гнетущая атмосфера…
— Кому же, на ваш взгляд, грозит опасность?
Она внезапно покраснела и смолкла.
— Почему вы не отвечаете?
— Вы прекрасно знаете, что я сейчас скажу: мосье Парандону.
Мегрэ со вздохом поднялся:
— Спасибо. На сегодня достаточно. Мне кажется, что я вас порядком измучил. Вероятно, я скоро к вам опять загляну.
— Вы хотели бы еще с кем-нибудь поговорить?
— Только не сейчас… Скоро уже полдень… Пора закусить… Итак, до свидания…
Она посмотрела ему вслед, как он тяжело ступал, грузный, неловкий, а когда Мегрэ закрыл за собой дверь, вдруг разрыдалась.
Глава третья
На улице Миромениль сохранился захудалый ресторанчик, обломок старины, где меню по- прежнему выписывали на грифельной доске, а через стеклянную дверь кухни можно было видеть хозяйку, толстуху с ногами, как колонны, священнодействующую у плиты.
У завсегдатаев были для салфеток собственные ящики, и они хмурили брови, если их место оказывалось занятым. Но это случалось редко. Официантка Эмма не любила чужую публику. Сюда приходили старые инспектора с улицы Соссэ да клерки, каких теперь уже редко увидишь и которых представляешь себе не иначе, как стоящими в люстриновых пиджаках за старомодными почернелыми конторками.
Хозяин, сидевший за кассой, узнал Мегрэ и вышел, ему навстречу:
— Давненько вы у нас не были… Но можете гордиться, у вас есть нюх… Сегодня в меню свиные колбаски…
Мегрэ любил иногда закусить в одиночестве, разглядывая обветшалую обстановку, людей, чаще всего работавших в каком-нибудь убогом заведении на задворках, где неожиданно можно натолкнуться на контору нотариуса или ростовщика, на крохотный магазинчик ортопедической обуви и протезов, на лавчонку филателиста.
Здесь Мегрэ, по его собственному выражению, медленно пошевеливал мозгами. Его не одолевали думы. Мысли блуждали с одного на другое, один образ сменялся другим, воспоминания причудливо сплетались с насущными делами.
Парандон произвел на него неотразимое впечатление. Мегрэ жевал сочные хрустящие колбаски с жареным картофелем, который, слава богу, не отдавал пригоревшим салом, а воображение вновь и вновь рисовало ему этого маленького человечка, этого гнома, такого трогательного. Или, может быть, страшного?
— Статья шестьдесят четвертая, Мегрэ… Не забудьте про шестьдесят четвертую статью!..
Навязчивая идея? Но почему этот деятельный адвокат, к которому приезжали с разных концов света и платили огромные деньги за консультации по морским делам, был так заворожен той единственной статьей кодекса, которая, в конечном счете, трактовала вопрос о человеческой ответственности?
И как же осторожно она ее трактовала! Не давая ни малейшего определения безумию. Ограничивая его моментом действия, иначе говоря, моментом совершения преступления.
Мегрэ знал нескольких старых врачей, собаку съевших на психиатрической экспертизе; судьи охотно прибегали к их помощи, ибо эти знатоки психиатрии не любили входить в тонкости дела.
Ограничивая ответственность, преступника, эксперты принимали в расчет только органические заболевания мозга или врожденное слабоумие да еще эпилепсию, поскольку об этом недуге говорится в следующей статье уголовного кодекса.
Но как установить, был ли убийца в здравом уме в ту минуту, когда совершил преступление? Тем более можно ли утверждать, что он был в состоянии противиться аффекту?
Статья шестьдесят четвертая, Мегрэ немало спорил о ней, в частности, со своим старым другом Пардоном. О ней дискутировали почти на каждом конгрессе Международного общества криминалистов. О ней были написаны десятки и сотни трудов, в подавляющем большинстве собранных на книжных полках в кабинете Парандона.
— Ну как? Хороши колбаски?
И жизнерадостный хозяин наполнил стакан Мегрэ вином, не слишком выдержанным, зато сохранившим вкус винограда.
— Могу сказать, что ваша жена все такая же мастерица.
— Она будет в восторге, если перед уходом вы ей это скажете сами…
Квартира на улице Мариньи была под стать такому человеку, как Гассен де Болье, сжившемуся с судейской мантией. Командор ордена Почетного легиона, уж он-то никогда не ставил под сомнение ни Кодекс, ни право, ни себя самого.
Вокруг Мегрэ сидели за столиками люди худощавые и толстяки, одним было под тридцать, другим за пятьдесят. Почти все они ели в одиночестве, устремив взгляд в пустоту или уставившись в страницу газеты. И всех их объединял тот особый налет, который появляется от скудной и монотонной жизни.
Человек склонен представлять других людей такими, какими бы ему хотелось их видеть. Однако у одного был кривой нос, у другого скошенный подбородок, у этого — одно плечо значительно ниже, тогда как его сосед чрезмерно толст. Почти половина были лысые, и подавляющее большинство носило очки.
Но почему Мегрэ об этом подумал? Да просто так. Потому, что Парандон в своем кабинете показался ему похожим на гнома, а некоторые, кто позлее, назвали бы его мартышкой.
А мадам Парандон… Он видел ее только мельком. Она появилась лишь на мгновение словно для того, чтобы предстать перед ним во всем своем великолепии. Что могло соединить этих двух людей? Была ли это случайная встреча или результат каких-нибудь семейных сделок?
И у этой четы сын, который занимается у себя в комнате — мастерит электронные приборы и слушает музыку. С товарищем, сыном кондитера. К счастью для него, он выше и крепче отца и, если верить мадемуазель Ваг, мальчик спокойный.
Была еще его сестра, Бэмби. Она изучала археологию. Интересно, думает ли она всерьез в один прекрасный день отправиться на раскопки в пустыни Ближнего Востока или занимается своей археологией лишь для отвода глаз?
А мадемуазель Ваг, так горячо защищавшая своего патрона, с которым они любились только урывками в уголке…
Почему, черт возьми, они не могут встречаться в другом месте? Неужели оба так боятся мадам Парандон? А может быть, чувствуя себя виноватыми, они стараются придать этой связи беглый, мимолетный характер?
