«Мистер Джошуа тихо скончался во сне, на семьдесят восьмом году жизни. Душа его давно желала покоя. Землетрясение очень на него подействовало – он заметно ослаб, потерял ориентацию. Но в последние недели к нему словно вернулись прежние силы: улучшился аппетит, разум совершенно прояснился. Он понимал, что дни его сочтены, и я старалась не оскорблять его чувства бессмысленным отрицанием этого.
Мы говорили и о тебе, Джо. Я пересказала ему все, что слышала от Элизабет. Мистер Джошуа был очень доволен и ничуть не удивился. Он сказал, что никогда не сомневался: тебе многое удастся, ведь ты не раз избавлял Пинкни от гибели. Мистер Джошуа пожелал оставить тебе что-нибудь на память, в знак уважения и симпатии. Часы он завещал внуку, а других вещей у него почти не было. Однако он взобрался на чердак, перерыл все хранившееся там старье и нашел вот это – лоскут конфедератской орденской ленты. Белки, наверное, растащили ткань по частям для украшения своих жилищ. Но мистер Джошуа счел этот обрывок достойным даром. Передай Джо, сказал мистер Джошуа, что, если бы он принимал участие в военных действиях, я произвел бы его в офицеры и вручил ему эту ленту прямо на поле сражения. Бог сотворил Джо Симмонса джентльменом, добавил он, а для этого никакие знаки отличия не требуются…»
– Джозеф! – Дивный голос Эмили вывел Джо из задумчивости. Он поднял голову и провел рукой по лицу. – Виктория хочет тебе кое-что показать.
Джо всмотрелся в свою дочь. Ее белокурые волосы были завиты в аккуратные локоны, скрепленные золотыми заколками. Новое платье из переливчато-голубого шелка едва доходило ей до щиколоток. Рукава, длиною по локоть, окаймляли кружевные воланы; край подола украшали такие же рюши. Неимоверно пышный турнюр, отделанный бархатными бантами, придавал хрупкой фигурке девочки нелепый вид. Запястье отяжеляли золотые браслеты, унизанные сапфирами, а на шее сверкало бриллиантовое колье.
– Тебе нравится мой наряд, папа? – Виктория крутанулась на месте, чтобы он получше ее разглядел.
– Золотце, ты просто чудо! Кто устраивает вечеринку? Эмили покачала головой:
– Ты такой забывчивый, Джозеф. Сегодня у Виктории начинаются занятия в танцевальной школе. Я же сказала тебе об этом еще неделю назад.
– Я думал, речь идет об уроках балета.
– Господи, ну конечно же нет! Балетом она занималась с пяти лет. А теперь будет учиться бальным танцам. Наша девочка становится юной светской дамой.
– Она еще слишком молода для этого, Эмили.
– Ей уже десять. Все дети приступают к бальным танцам именно в этом возрасте.
Джо перевел глаза на дочку, разодетую так, будто она только что сошла с картинки журнала мод, причесанную и увешанную драгоценностями, как взрослая женщина.
– Нет, – тихо проговорил он. – Я этого не допущу. Ей еще надо подрасти, да и ни к чему ей вся эта роскошь. – Джо схватил со стола обрывок желтой ткани и взметнул его к потолку, словно знамя. – Знаете ли вы, что у меня в руках?
Эмили прижала Викторию к себе. Обе в изумлении воззрились на Джо, как на безумца. Джо на миг почувствовал, что так оно, вероятно, и есть. Сердце его заколотилось от внезапного волнения. Сдержав нахлынувший гнев, он с мучительным усилием преодолел себя и произнес еле слышным размеренным голосом:
– Это вещественное доказательство того, что я уроженец Юга. Я на какое-то время едва не забыл об этом. Но я южанин, и никто другой, и я хочу, чтобы моя дочь тоже была южанкой. Я хочу, чтобы она обладала не только тем, что можно купить за деньги. Я хочу, чтобы она жила настоящей, полнокровной жизнью. Я желаю оказаться подальше от этого шума и балагана. Мы переезжаем в Чарлстон.
Эмили Симмонс выглянула из окна кареты, доставившей их от вокзала к отелю «Чарлстон». Сердце у нее упало. Улица казалась оживленной, все вокруг свидетельствовало о преуспевании, однако в целом город представлялся жалким и безнадежно захолустным. Ни одно здание не превышало четырех этажей. Их прежний дом в Нью-Йорке не шел ни в какое сравнение с большинством здешних. Эмили не присутствовала при бурном объяснении Джозефа с ее отцом; отец позже выложил ей все, что он думает о ее избраннике. «Провинциал… размазня… недоумок… увалень…» – до сих пор звенело у нее в ушах.
Эмили немного ободрилась при виде внушительного фасада гостиницы; мебель в отведенных им апартаментах давно вышла из моды, зато места и простора было хоть отбавляй. Эмили изо всех сил старалась найти что-нибудь себе в утешение. Ей очень хотелось угодить Джозефу, ведь Чарлстон значил для него все, хотя сама она никак не могла этого понять.
Эмили всячески расхваливала обед, который она назвала ленчем. Стол им накрыли в узком зале по соседству с вестибюлем. Виктории пришлось строго выговорить за то, что она во все глаза таращилась на официантов-негров. Ей сроду не доводилось видеть черных так близко. Эмили тоже столкнулась с ними впервые в жизни, однако сумела взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности. «Мне и в голову не приходило, – писала она отцу вечером, – что кожа у негров имеет столько разных оттенков».
После обеда они отправились в центр. Эмили выразила восхищение красотой церкви Святого Михаила, и Джо приказал вознице остановиться. Как раз в эту минуту зазвонили колокола. Лицо Эмили вспыхнуло от неподдельного удовольствия.
– Какой у них мелодичный тон! – воскликнула она. – Это просто чудо!
Пробило три раза, и до них донесся возглас сторожа. Виктория прыснула и зашлась в приступе Неудержимого веселья.
– Прекрати, – осуждающе урезонила ее Эмили. – Это звучит так очаровательно, так необычно!
Целый час они медленно катались по старым улицам города, где Джо впервые оказался четверть века назад. Улыбка Эмили сделалась напряженной, но она твердо решила выдержать роль до конца. Труднее было с Викторией. Та без умолку комментировала все подряд и то и дело бесхитростно задавала ненужные, неуместные вопросы:
– Ой, мама, какие тут тесные улицы… А вон, посмотри-ка, голубой дом. Надо же додуматься красить дома в голубой цвет… Папа, а почему здесь так часто попадаются меблированные комнаты?.. А отчего это всюду шелушится краска?.. Фу, какой тяжелый запах… А почему все эти люди…
