отсекли ружейно-пулеметным огнем и частью истребили, частью заставили залечь.
Наконец, бой закончился. Уцелевшие гитлеровцы отошли на исходные рубежи. Наступила тишина, прерываемая лишь одиночными выстрелами.
С наступлением темноты немцы стали бросать осветительные ракеты. Ракеты взвивались в вышину, прочерчивая по темному небу огненный след, и медленно снижались, заливая землю неживым тревожащим светом, отчего свод над головой казался еще чернее, а земля — затаившейся, притихшей, скрывающей смертельную угрозу…
Настало время короткого, чуткого отдыха. Обладая крепкими нервами и завидным здоровьем, Двинянинов обычно засыпал сразу же, как выдавалась подходящая минута; но сегодня не спалось.
Запахнувшись в теплый полушубок, Двинянинов полусидел-полулежал в глубокой нише, вырытой в земле, готовый по первому сигналу тревоги вскочить и припасть к прикладу своего тяжелого, напоминающего старинную фузею, ружья. При колеблющемся свете ракет лицо его, сосредоточенно- суровое, будто высеченное из желтоватого камня, с крепко сжатым ртом и нахмуренными бровями, то с необычайной резкостью возникало из мрака, то вновь пропадало во тьме.
Двинянинов все еще остро переживал тот страшный момент, когда танк своим железным брюхом наехал на окоп и его гусеницы пролязгали над самой головой. Трудно забыть ощущение полной беспомощности и мгновенно охватившего отчуждения — как будто ты уже перестал жить! — которое пришлось изведать в ту минуту…
«Что уж тут собакой сделаешь? Ежели пушка — другое дело…» — рассуждал он, мысленно обращаясь к Миронову.
Ему вспомнилось, как они, сибиряки и уральцы, прибыли сюда. Эшелон разгрузился в предместье столицы; солдат посадили на грузовики и повезли через Москву. Тимофей видел Москву не в первый раз. Незадолго до войны он ездил на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Тогда Москва была оживленной, шумной, залитой светом тысяч электрических огней. Теперь он увидел ее совсем другой — суровой, нахмуренной, под снегом, без обычного веселого оживления на площадях и улицах. На окраинах рыли противотанковые рвы, устанавливали заграждения и надолбы на случай, если гитлеровским танкам все же удастся прорваться к городу. Витрины магазинов были забиты досками, заложены мешками с песком. По улицам непрерывно шли войска. Тракторы тянули тяжелые длинноствольные пушки, громыхали танки.
Все говорило о грозной опасности, нависшей над столицей. Это настроение передалось и вновь прибывшему пополнению. Бойцы притихли, не стало слышно обычных солдатских шуток, сознание важной ответственности легло на солдатские сердца.
Было утро седьмого ноября. На Красной площади напротив Кремля, вопреки хвастливым утверждениям гитлеровского командования, что Москва вот-вот будет взята, что она уже почти взята, выстраивались войска для парада. Ровно в десять затрубили горнисты, шеренги выровнялись, замерли…
А с парада — сразу в бой…
2
Слух, сообщенный Мироновым, подтвердился. На переднем крае действительно появились собаки, предназначенные для борьбы с неприятельскими танками.
Снова был бой. Снова, как вчера, как уже много дней подряд, гитлеровцы двинули вперед танки, позади побежала пехота. И вот в самый напряженный момент, когда танки были близко, от окопов вдруг отделились два движущихся пятна и устремились навстречу громыхающим чудовищам. Двинянинов, поймав их взглядом из своего окопчика, не сразу сообразил, что это собаки, а поняв, невольно на какое-то время забыл обо всем остальном, настолько непривычно-неожиданно было зрелище неравного поединка.
У него захватило дух при мысли, что животные отваживаются вступать в единоборство с танком. Глаза, не отрываясь, следили за двумя существами, которые, вероятно, даже не сознавали, что они делают, и спешили навстречу верной гибели. На спине у каждой собаки было что-то привязано.
Одна вскоре ткнулась в снег и осталась лежать, но другая продолжала бежать быстрой, торопливой рысью. Вот она уже в мертвом пространстве, где ее не могут задеть пули танкового пулемета, вот — под самым танком…
Внезапно сноп огня вылетел из-под гусениц танка; грозная железная громадина подскочила, потом грузно осела и стала разваливаться на составные части. Далеко в сторону откатилось колесо-каток, порванная гусеница, извиваясь, точно змея, пролетела по воздуху и распласталась на снегу; силой взрыва сорвало башню — движущаяся крепость и люди, сидевшие в ней, перестали существовать.
После боя только и было разговоров, что об этом событии. Еще никто никогда не видел, чтобы собака могла уничтожить танк. А тут это произошло у всех на глазах. И как быстро получилось: раз — и нет танка! Гитлеровцам, наверное, и в голову не могло прийти, что в образе этой животины сама смерть движется на них… Сожалели об одном: вместе с танком погибла и собака.
А под вечер того же дня собаки появились в расположении роты Двинянинова.
Его вызвали к командиру. Он пробирался по длинному извилистому ходу сообщения и вдруг прямо перед собой увидел некрупную черно-пегую мохнатую собаку. Дружелюбно озираясь на сидевших в укрытиях бойцов, она неторопливо бежала по узкому проходу. Позади, удерживая ее за поводок, шел молодой незнакомый боец; за ним следовали еще одна собака и второй вожатый.
Двинянинов посторонился и пропустил их. Солдаты провожали животных веселыми шутками; у каждого при виде собак, столь неожиданно очутившихся вместе с ними в окопе, невольно появлялась улыбка.
В блиндаже отделенный командир предупредил бронебойщика:
— К нам собак прислали, танки взрывать… Видел, наверно? Так ты не подстрели случаем… — И добавил, улыбнувшись: — Тебе, значит, помощники…
Для собак (всего их было четыре: еще две прибыли на следующее утро) отвели отдельную землянку позади линий окопов, куда вел ход сообщения; там они и поселились со своими вожатыми — молодыми общительными парнями — в ожидании своего часа.
Случилось так, что вслед за их прибытием на фронте установилось затишье, гитлеровцы прекратили атаки, и бойцы шутили, показывая на землянку, откуда порой доносился собачий лай:
— Уж не их ли испугались?
Собаки внесли неожиданное разнообразие в жизнь переднего края. К землянке началось настоящее паломничество. Шли и несли гостинцы: кто кусок сала, кто выловленную из ротного котла жирную мозговую кость, кто вскрытую банку консервов… С появлением этих четвероногих товарищей что-то неуловимо мирное, домашнее, о чем всегда тоскует душа солдата, вошло в суровый фронтовой быт. Хоть и не понимает собака человеческую речь, а все равно приятно сказать ей ласковое слово, посидеть подле нее, выкурить цигарку-другую и, запустив пальцы в мягкую собачью шерсть, ощущая тепло живого тела, унестись мыслями далеко-далеко, туда, где ждет солдата семья, а на дворе лает такой же вот Шарик или Жучка…
Это рождало и новую тоску и новую ненависть: тоску по дому, ненависть — к врагу, к Гитлеру и гитлеровцам, ко всем, кто лишает человека законного счастья, хочет разорить землю.
Именно такие чувства испытал Двинянинов, побывав в землянке собак-противотанкистов. Он сделался там частым гостем. Собаки были незлобивы, охотно принимали ласку и угощение. Добродушие как-то странно не вязалось с их опасной профессией. Особенно полюбилась Двинянинову одна — та самая, которую он увидел первой: черно-пегая, в меру рослая, с живыми умными глазами и миролюбивым, приветливым нравом. Ее звали Малыш.
Это была самая обыкновенная шавка, каких тысячи бегают по улицам городов, пока не попадут в ящик к ловцам бродячих собак, — маленькая попрошайка, живущая подаянием, незаметная и ничтожная, но обладающая тем на редкость незлобивым и безответным характером, который свойствен дворняжкам. Пушистый хвост калачом, лисья мордочка и полустоячие уши говорили о том, что она состоит в родстве с лайкой; с тем же успехом в ней можно было обнаружить крови овчарки и других собак.
Еще каких-нибудь три-четыре месяца назад Малыш рылся на помойках в отбросах, дрался с другими
