полости, на которой лежал толстый пласт снега. Но недолго послужила им эта мимолетная зима: часам к десяти, пока люди успели позавтракать и собраться, солнце пригрело по-вчерашнему, бугры начали обнажаться, снег — таять, и к ночи осталась только ничтожная его частица по прибоям и впадинам.
Часу в десятом оба ловчие в легких куртках и в болотных сапогах повели пешком гончих в бугры. Выжлятники поехали вслед за ними и, спустившись в первую лощину, разбрелись по разным пунктам для того, чтобы иметь возможность сбивать и задерживать собак во время гоньбы. Борзятники тоже, разделившись по трое и по пятку, пошли занимать места и скрылись в лабиринте спусков. Не так-то легко было каждому из них добраться до назначенного пункта: бугры, казавшиеся издали сплошными, стояли один от другого на слишком далеком расстоянии, а низина между ними состояла из топи с частыми протоками и прочими болотными принадлежностями.
Всеми, как говорится, правдами и неправдами, то садясь верхом на лошадь, то таща ее за собой на чумбуре через топь и по крутому склону каждого бугра, прихватываясь на пути за ветки кустарника, я взобрался наконец на темя одного из возвышений, откуда, сидя верхом на лошади, было очень удобно обозревать и местность и действие каждого охотника. Цепляясь также за сучья и таща в поводу лошадей, борзятники устанавливались по местам лицом к тому пункту, откуда ловчие должны были напускать стаю. Глядя на последних, нельзя было не припомнить известной всем поговорки, что охота бывает иногда хуже неволи! Я уже имел случай говорить о значении ловчего, проникнутого страстью к своему занятию, но едва ли сумел бы я показать в надлежащем свете ту степень труда и самопожертвования, на какую обрекает себя ловчий, желающий правильно, усердно и добросовестно вести свое трудное дело. За примерами ходить, конечно, было бы недалеко. Как доказательство тому я приведу здесь следующий, отнюдь не редкий и до того обыкновенный случай, что о нем ни один из охотников не стал бы и упоминать.
Под конец гоньбы в буграх гончие у Феопена подхватили по волку и скололись; зверь пошел прямика, низиной, минуя борзятников. Игнат видел это, но насадить гончих на след не было никакой возможности: перед ним стояло целое озеро воды, и бывшие с ним собаки, не чуя следа, шли туда неохотно; недолго думая, наш ловчий подхватил двух зверогонов под мышки и ринулся с ними в воду; сначала он побрел по пояс, потом по грудь, наконец юркнул с головой; собаки поплыли вместе с шапкой ловчего. Очутясь на суше, Игнат мигом насадил собак на горячий, подал рог и, забыв свою плавающую шапку, принялся накликать остальных собак и исчез с ними в камышах; выжлятники тем временем успели подбить несколько новых голосов, заскакали зверя, подали его на хлопках охотникам, и волк был принят сразу. Говорите после этого ловчему, что, принимая такие ванны, он может схватить по крайней мере лихорадку, — ответом, наверное, будет: «Ничево-с!»
К двум часам мы вышли из бугров и, проходя полем, метали гончих по отъемам; зверя нашли немного, однако ж не проходили попусту. Тут мне пришлось долго любоваться на одну из тех проделок, на какие может быть способна только Патрикевна.
В одном из отъемных болот, лежавших посреди чистого поля, гончие натекли на лисицу. Втравленная до двух раз обратно в болото и видя свое безвыходное положение, лисица ринулась в стаю и, разметав гончих между кочками, очутилась у ног моей лошади, стоявшей недвижимо в частом кустарнике. Осмотрев всех борзятников, стоявших на чистоте, и не замеченная ими, лисица шмыгнула через дорогу и проползла под межой к толстому слою не растаявшего еще снега; тут, растянувшись во всю длину, она начала нагребать на себя снег и так искусно зарылась в нем, что не видавшему этой проделки никак бы не пришло на мысль заподозрить здесь ее присутствие. Долго простоял я, не сводя глаз с того места, где торчал один только кончик черного носика затейницы.
Подъехал Бацов.
— Хочешь травить лисицу? — спросил я.
— Где? Как? Говори, где она?
— У меня в кармане.
— Ну, вот! Вздор, пустяки!..
— Ну, если пустяки, так ступай своей дорогой; я прислужу кому-нибудь другому.
— Нет, пожалуйста, говори правду! Ты не шутишь?
— Какие тут шутки! Я говорю серьезно: хочешь травить, — пущу тебе лисицу из рукава, а не веришь, — ступай на свой лаз!
— Ну, вздор! Какого там черта выпустишь…
— Я говорю: лисицу, а не черта.
— Да где ж она?
— У меня…
— Пустяки!..
— Пари?!
— О чем?
— На бутылку шампанского. А если не дам тебе лисицы, — отвечаю дюжиной.
— Да где ж она, твоя лисица?
— Опять-таки говорю: в кармане.
И снова разговор в том же роде. Долго томил я бедного Луку Лукича, наконец, сжалившись над ним, велел приготовляться, и, подъехав к тому месту, где лежала лисица, хлопнул раз до трех арапником. Видя беду неминучую, Патрикевна, как ни прикидывалась мертвою, однако ж должна была вскочить из-под копыт моей лошади и досталась в жертву Караю.
На другой день, по указанию мужиков, доставлявших нам фураж, мы отыскали гнездо волков из одиннадцати штук: одного из них прозевали тенетчики, другой попал на слабую свору графского борзятника и оттерся в кустах, но затравленные в одно время девятеро остальных привели в немалое удивление почти всех охотников, хотя некоторые, рассматривая добычу, утверждали, что им случалось и прежде видеть подобных: дело в том, что в гнезде этом оказалось волчат: двое черных, один белый, два обыкновенного цвета и трое пестрых (серо-пегих). Затравленная при них матка была обыкновенной шерсти.
На обратном пути нас обдало сильным дождем, небо обложилось тучами, и дождь лил до полуночи. Все это нимало не обескуражило наших охотников; в три дня стоянки под Крутым они успевали нагородить столько шалашей под густой настилкой соломы, что могли укрыть от слякоти не только себя, но даже собак; пострадали одни только лошади. Я спал в одном шалаше с Бацовым. На рассвете дня в лазейку, завешенную ковром, просунулась к нам благополучная физиономия Игната с словом:
— Барин.
— Что тебе надо? — спросил я полусердито, как это бывает с людьми, нехотя пробуждающимися.
— Охотники собираются. Прикажете побудить?
— Да ты уж разбудил меня. Что они? Куда едут?
— Не знаю. Лошадей заседлали, и господ будят.
— А на дворе что?
— Мороз страшенный.
— Что ж они, одурели, что ли? — проговорил Бацов тоже сердито.
— Не могу знать, — отвечал Игнатка.
— Позови сюда кого-нибудь из охотников! — заключил я.
— Куда вы собираетесь? — спросили мы новую физиономию, появившуюся на месте Игиаткиной.
— Да вон крылатый зверь подступил к березняку, так хотят попытать счастья, — отвечал тот как-то невразумительно.
Через несколько минут мы были уже одеты и сели на лошадей. Мороз был препорядочный; на сучьях дерев и на земле, облитой вчерашним дождем, блестела ледяная корка. Человек шесть охотников и мы с графом выехали в поле без собак, с одними арапниками. На озимях сидело небольшое стадо дроф; разделясь по двое, охотники справа и слева поскакали в заезд стороной, и вскоре дрофы были окружены. Видя это круговое нападение, птицы разбежались врозь и норовили скрыться, но лошади были резвее их, и каждый из седоков, избрав для себя жертву, тотчас догонял ее. Причина такого успеха заключалась вот в чем: у дроф, ночевавших посреди поля, размокшие крылья так сковало морозом, что они не могли их разнять для того, чтоб улететь от нас. Мы очень легко догоняли их на бегу, но справлялись с ними не без труда. Тут, как водится, не обходилось без смеха: старый дудак чуть не заклевал у нас охотника: конец арапника, которым тот стегнул птицу, туго обвился кругом и захлестнулся у нее на шее; охотник полез с
