заключалось лишь в том, чтобы уговорить Мег разыскать в подвале именно то вино, какого вам хотелось. Надо прибавить, что часто, если ей казалось, будто веселая компания уже получила «свою меру», она упрямилась и отказывала в добавке. Она весьма гордилась своей кухней, присматривала за тем, как готовилось каждое кушанье, а иные блюда стряпала сама, не позволяя никому вмешиваться. Такими блюдами были куриный суп с черемшой и превкусные рубленые котлетки, которые в своем роде могли поспорить даже с телячьими котлетами нашей старой приятельницы — миссис Холл из Феррибриджа. Столовое белье, простыни, наволочки и все прочее у Мег было из лучшего домотканого полотна и содержалось в полном порядке. Поистине круто приходилось горничной, если зоркие глаза хозяйки обнаруживали какое-нибудь упущение по части строжайшей чистоты, которая у нее была заведена. В самом деле, зная шотландское происхождение Мег и ее профессию, никак нельзя было понять такой чрезвычайной и щепетильной опрятности, если не предположить только, что она являлась для Мег постоянным и удобным поводом бранить своих служанок. Тут она проявляла такую энергию и такое красноречие, что, очевидно, это занятие приходилось ей особенно по душе.
Надо еще отметить умеренность счетов, которыми заканчивался пир у Мег: гостю, подымавшемуся из-за стола с самыми мрачными предчувствиями, счет ее часто приносил истинное облегчение. Шиллинг за утренний завтрак, три шиллинга за обед, включая пинту старого портвейна, и полтора шиллинга за плотный ужин — таковы, даже в начале девятнадцатого века, были цены в сент-ронанском подворье при этой старосветской хозяйке. И, подавая счет, она еще вздыхала и всегда приговаривала, что-де ее добрый отец не назначил бы ч половины того, да в наши тяжелые времена брать меньше никак нельзя.
Несмотря на такие прекрасные и редкостные свойства, сент-ронанское подворье разделило упадок поселка, к которому оно принадлежало. Причины были различные. Ушла в сторону большая почтовая дорога, так как кучера в один голос твердили, что здешняя крутая улица — смерть для коней. Поговаривали, будто Мег наотрез отказывалась угощать возниц и принимать участие в обмене овса, которым следовало кормить лошадей, на эль и виски и будто это обстоятельство изрядно повлияло на суждение сих почтенных джентльменов уверяли даже, что дорогу достаточно было только немного выровнять, и подъем стал бы легче. Но так или иначе, перемена большой дороги причинила Мег великую обиду, и ей трудно было простить это местным жителям, большинство которых она помнила с детства. «Их папаши, — говаривала она, — не учинили бы ничего подобного с одинокой женщиной». Изрядный убыток принесло ей и запустение самого поселка, в котором прежде числилось несколько мелких лэрдов и арендаторов, не реже двух-трех раз в неделю собиравшихся раньше у Мег под названием Клуба стрекотунов и попивавших дешевый эль с прибавкою виски или бренди.
Нрав хозяйки отвадил всех посетителей, принадлежащих к обширному сословию людей, в чьих глазах своеобразный характер не является достаточным оправданием для нарушения внешних приличий и кто, не имея слуг у себя дома, любит изображать знатную персону в трактире и ждет поклонов, уважительных речей и извинений в ответ на ругань, которой они осыпают стол, служанок и все заведение. С любым, кто пытался вводить такие порядки в Сент-Ронане, Мег Додз отлично умела рассчитаться той же монетой: счастье их, если им удавалось уйти, сохранив невыцарапанными свои глаза и не оглохнув до такой степени, словно им довелось слышать грохот пушек на поле битвы.
Почтенная Мег самой природой была предназначена для подобных столкновений. Не только ее гордый дух почерпал в них радость, но и внешние ее данные, как выражается Тони Лэмкин, «находились для того в соответствующем сочетании». У нее были черные волосы с сильной проседью, которые, когда она приходила в бурное волнение, спутанными прядями выбивались из-под чепца, длинные костлявые руки, снабженные крепкими когтями, серые глаза, тонкие губы, плотный стан, плоская, но широкая грудь, вместительные легкие и голос, которому под силу было заглушить целый хор рыбных торговок. В хорошую минуту она говаривала о себе, что «лает страшней, чем кусает». Да и каким зубам было сравниться с языком, который, когда ему давали волю, работал так, что наверняка было слышно от церкви до самого сент-ронанского замка!
Однако в наше пустое и легкомысленное время выдающиеся дарования Мег не привлекали путешественников, и они все реже заглядывали в ее подворье. В довершение всех бед некая великосветская причудница из числа помещиц этой округи вдруг выздоровела от какой-то воображаемой болезни, потому что пила минеральную воду из родника, бившего в полутора милях от поселка. Разыскали модного доктора, который взял на себя труд произвести анализ воды целебного источника и опубликовать его вместе со списком удивительных случаев излечения. Ловкий подрядчик снял в аренду землю, настроил жилых домов, лавок и провел улицы. Наконец исхлопотали разрешение на подписку для постройки гостиницы, которую важности ради назвали отелем. И тут уже все покинули Мег Додз.
У нее оставались все же друзья и доброхоты, и многие из них полагали, что, поскольку она женщина одинокая и, как считали, зажиточная, ей лучше прекратить дело и снять с дома вывеску, больше не привлекавшую посетителей. Но гордая Мег не желала признавать свое поражение ни открыто, ни тайно.
— Дверь дома моего отца, — заявляла она, — будет растворена навстречу гостям, пока дочь его не вынесут ногами вперед. И вовсе не ради корысти — здесь корысти мало. Какая уж тут корысть! Один убыток!
Но все-таки никому меня не одолеть. Пусть они себе строят отель, пусть строят, если им порядочный трактир не годится! Пусть разводят свои отели сколько душе угодно! Они увидят, что матушка Додз сумеет держать гостиницу, да, сумеет, и ничуть не хуже ихнего! Пусть они устраивают подписку и цепляются сколько хватит духу друг за дружку, словно дикие гуси в небе, и тот, кто переживет других (а на это уж вовсе грешно рассчитывать), пусть забирает себе весь капитал. Она все равно не поддастся ни одному из них и будет держаться до последнего вздоха.
К счастью для решительной и доблестной Мег, пока трактир терял посетителей, земли ее поднимались в цене. Это обстоятельство, в соединении с привычной предусмотрительностью и бережливостью, с лихвою восполнило убытки, записанные на правой странице счетной книги, и помогло Мег не отступать от своего гордого обета.
Кроме того, она вела теперь свое предприятие с самой тщательной оглядкой на сократившиеся доходы: назло сборщику податей позакрывала окна в половине дома, поубавила мебели, отказалась от пары почтовых лошадей и уволила на пенсию правившего ими старого горбатого кучера, сохранив его в то же время в качестве помощника при еще более древнем конюхе. Эти реформы втайне уязвляли ее гордость, и ради утешения она договорилась со знаменитым Диком Тинто, чтобы он хорошенько подмалевал отцовскую вывеску, на которой уже почти ничего нельзя было разобрать. И Дик соответственно позолотил епископский посох, а дьявола сделал таким безобразным, что тот стал пугалом для школьной мелюзги и наглядным подкреплением к рассказам священника о враге рода человеческого, страх перед которым пастор старался вложить в детские сердца.
Украшенный подновленным знаком ее профессии, дом Мег Додз, или Мег Дортс, как ее часто называли по причине строптивого нрава, все-таки продолжали посещать кое-какие верные клиенты. К ним относились члены килнакелтийского Охотничьего клуба. Когда-то они отличались и на скачках и в отъезжем поле, а теперь стали просто компанией почтенных седовласых джентльменов, которые сменили борзых и гончих на такс и вместо охоты на лисиц любили в качестве приятной подготовки к обеду у Мег проехаться легким галопом на своих спокойных лошадках. «Все это люди порядочные, — рассказывала Мег, — умеют и спеть и пошутить ну и что с того? Их обычная порция — полная пинта шотландского вина да жестянка эля, налитая доверху, и никто не скажет, чтобы им от этого худо приходилось. Теперешних вертопрахов одна несчастная кварта доконает, а тем молодцам и цельная бутыль нипочем».
Появлялась еще компания, принадлежавшая к старинному братству крючка и лески из Эдинбурга весной и летом они часто посещали Сент-Ронан. Это были гости особо приятные для Мег, и в ее доме им разрешались такие вольности, как никому другому. «Старые хитрецы, — рассказывала она, — отлично знают, какая сторона ломтя намазана маслом. Никто никогда не видал, чтобы они ходили к источнику, как называют тот вонючий старый родник. Нет, нет! Они, бывало, поднимутся рано, поедят овсянки, глотнут, пожалуй, по наперстку бренди да отправляются в горы. Засядут где-нибудь в вереске, съедят там по куску холодного мяса, а вечером возвращаются с полной корзиной свежей форели — ее им на ужин готовили. Выпьют еще по кружечке пива да глотнут пунша и сидят себе, распевая свои песни и запевки, как они их называют, до десяти часов, а там и в постель, прочитав молитву. Ну, и что с того?»
