— Вы не говорите ни слова, мисс Тройл; я сам уронил себя в вашем мнении той откровенностью, с какой раскрыл перед вами всю свою сущность. Могу вас только уверить, что если жестокие обстоятельства в какой-то мере стеснили развитие заложенных во мне природой качеств, они не в силах были переделать их.
— Я не уверена, — продолжала Минна после минутного раздумья, — были бы вы столь же откровенны, если бы не знали, что я скоро увижу ваших сотоварищей и по их речи и поведению пойму то, что вы с радостью скрыли бы от меня.
— Вы несправедливы ко мне, Минна, жестоко несправедливы. С той минуты, как вы узнали, что я джентльмен удачи, искатель приключений, корсар, пират, наконец, если вы хотите услышать от меня это грубое слово, разве вы могли ожидать иного, чем то, что я рассказал вам?
— Да, вы более чем правы, — ответила Минна, — все это я должна была бы предвидеть и не ждать ничего другого. Но мне казалось, что в войне против жестоких изуверов испанцев есть что-то облагораживающее, что-то возвышающее то ужасное ремесло, которое вы только что назвали его настоящим и страшным именем. Я считала, что вольница западных вод, набранная для того, чтобы наказать испанцев за ограбление и истребление целых племен, должна была обладать хотя бы долей той высокой доблести, с которой сыны Севера на узких своих ладьях мстили жителям европейского побережья за деспотический гнет уже пришедшего в упадок Рима. Так я думала, так я мечтала, и мне грустно, что теперь я словно пробудилась от сна и выведена из заблуждения. Но я не виню вас в том, что меня обманули мои мечты. А теперь прощайте; нам пора расстаться.
— Но скажите по крайней мере, — взмолился Кливленд, — что вы не чувствуете ко мне отвращения теперь, когда я открыл вам всю правду.
— Мне нужно время, — ответила Минна, — чтобы обдумать и понять все, что вы мне сказали, и самой разобраться в своих чувствах. Одно только могу я сказать вам уже сейчас: тот, кто с целью грязного грабежа проливает кровь и совершает жестокости, кто вынужден прикрывать остатки заложенной в нем совести личиной самой гнусной низости, тот не может быть возлюбленным, которого Минна Тройл ожидала встретить в лице капитана Кливленда; и если она еще сможет любить его, то лишь как раскаявшегося грешника, а не как героя.
С этими словами она вырвала свою руку из рук Кливленда, ибо он все еще пытался ее удерживать, и повелительным жестом запретила ему следовать за собой.
— Ушла, — промолвил Кливленд, глядя ей вслед. — Я знал, что Минна Тройл своенравна и полна причуд, однако такого ответа все-таки не ожидал. Она не дрогнула, когда я не обинуясь назвал свою опасную профессию, но, по-видимому, была совершенно не подготовлена к тому, чтобы со всей ясностью представить себе то зло, которое неизбежно с ней связано. Итак, все, что ставилось мне в заслугу из-за сходства с норманнским витязем или викингом, развеялось в прах, когда оказалось, что шайка пиратов не хор святых. Эх, быть бы Рэкэму, Хокинсу и всем прочим на дне Портлендского пролива! Погнало бы их лучше из Пентленд-ферта к черту в ад, чем на Оркнейские острова! Но я все-таки не отступлюсь от своего ангела, какие бы препятствия ни чинили мне мои дьяволы! Я хочу, я должен быть на Оркнейских островах, прежде чем явится туда юдаллер. Наша встреча могла бы заронить подозрение даже в его тупоумную голову, хотя, благодарение небу, в этой дикой стране подробности моего ремесла известны лишь понаслышке, из уст наших честных друзей голландцев, а те избегают плохо отзываться о людях, за чей счет набивают свою мошну. Итак, если фортуна поможет мне добиться моей восторженной красавицы, я перестану гоняться за колесом богини по бурному морю, а осяду здесь, среди этих утесов, и буду так же счастлив, как если бы меня окружали банановые и пальмовые рощи.
С такими и подобными им чувствами, которые то бушевали у него в груди, то вырывались наружу в виде неясных обрывков фраз и восклицаний, пират Кливленд возвратился в замок Боро-Уестру.
ГЛАВА XXIII
Когда же наступил расставания час,
Мы руки пожали в последний раз,
И веселый хозяин нам путь указал
И за хлеб и вино с нас ни пенни не взял.
Мы не станем подробно описывать последовавших в тот день развлечений, ибо это вряд ли представит особый интерес для читателя. Скажем только, что стол ломился под тяжестью обильных, как всегда, яств, которые поглощались гостями с обычным аппетитом, пуншевая чаша наполнилась и осушалась с привычной быстротой, мужчины угощались, дамы смеялись. Клод Холкро импровизировал стихи, острил и прославлял Джона Драйдена, юдаллер подымал кубок и подтягивал хору, и вечер закончился, как обычно, в «такелажной» — как Магнусу Тройлу угодно было называть помещение для танцев.
Там-то Кливленд и подошел к Магнусу, сидевшему между Минной и Брендой, и сообщил ему о своем намерении отправиться в Керкуолл на маленьком бриге, который Брайс Снейлсфут, с необычайной быстротой распродавший свои товары, зафрахтовал для поездки за новыми.
Магнус выслушал неожиданное сообщение своего гостя с изумлением, не лишенным некоторого неудовольствия, и задал ему колкий вопрос: с каких это пор стал он предпочитать общество Брайса Снейлсфута его собственному? Кливленд со свойственной ему прямотой ответил, что время и прилив не ждут и что у него есть личные причины совершить путешествие в Керкуолл ранее, чем предполагает поднять паруса юдаллер. Он прибавил, что рассчитывает встретиться с ним и с его дочерьми на ярмарке, сроки которой приближались, и что, может быть, ему удастся вместе с ними вернуться в Шетлендию.
Пока Кливленд говорил, Бренда украдкой следила за сестрой, насколько это возможно было сделать, не привлекая внимания окружающих, и заметила, что бледные щеки Минны стали еще бледнее. Сжав губы и сдвинув брови, она, казалось, сдерживала сильное внутреннее волнение. Однако она молчала, и когда Кливленд, попрощавшись с юдаллером, подошел, как того требовал обычай, и к ней, лишь ответила на его поклон, не решаясь и не пытаясь сказать ни слова.
Но для Бренды тоже приближалась минута испытания. Мордонт Мертон, бывший когда-то любимцем ее отца, теперь прощался с ним сдержанно, и юдаллер не подарил ему ни единого дружеского взгляда. Напротив, он даже с какой-то едкой насмешливостью пожелал юноше счастливого пути и посоветовал, если встретится ему на дороге хорошенькая девушка, не воображать, что он уже покорил ее сердце оттого только, что она перекинулась с ним шуткой-другой. Краска бросилась в лицо Мертону, ибо он почувствовал в этих словах оскорбление, хотя и не вполне для него понятное. Одна только мысль о Бренде заставила его подавить в себе чувство гнева. Затем он обратился со словами прощального приветствия к сестрам. Минна, чье сердце значительно смягчилось по отношению к бедному юноше, ответила ему даже с некоторой теплотой, но горе Бренды так явно проявилось в ее участливом тоне и в налившихся слезами глазах, что это заметил даже сам юдаллер.
— Ну что же, дочка, ты, может быть, и права, — полусердито проворчал он, — ибо он был нашим старым знакомым, но помни: я не хочу больше этого знакомства.
Мертон, медленно выходивший из залы, одним ухом уловил это унизительное замечание и обернулся было, чтобы с возмущением ответить на него, но весь его гнев прошел, когда он увидел, что Бренда, стараясь скрыть охватившее ее волнение, закрыла лицо платком, и мысль, что это вызвано разлукой с ним, заставила юношу забыть всю несправедливость ее отца. Мордонт вышел, так ничего и не сказав, а за ним покинули залу и прочие гости. Многие, подобно Кливленду и Мертону, распростились с вечера с хозяевами, намереваясь рано утром отправиться восвояси.
В эту ночь та отчужденность, которая возникла между Минной и Брендой за последнее время, если не полностью исчезла, то, во всяком случае, сгладилась во внешних своих проявлениях. У каждой из них было свое горе, и сестры, обнявшись, долго плакали. Обе чувствовали, хотя ни одна из них не сказала ни слова, что стали еще дороже друг другу, ибо печаль, увлажнявшая их глаза, имела один и тот же источник.
Слезы Бренды, возможно, текли обильнее, но боль Минны была более глубокой, и долго еще после того, как младшая сестра заснула, выплакавшись, как ребенок, на груди у старшей, Минна лежала без сна, вглядываясь в таинственный сумрак, в то время как одна капля за другой медленно возникала в ее глазах и тяжело скатывалась, когда ее не могли больше сдерживать длинные шелковистые ресницы. Пока она лежала, охваченная грустными мыслями, от которых наворачивались у нее эти слезы, вдруг, к ее удивлению, под окном раздались звуки музыки. Сначала Минна подумала, что это очередная затея Клода
