возбуждать ее); она чувствовала, что вокруг нее было не то общество, в каком ей хотелось быть, и с затаенной боязнью открытия (какое делала), противясь еще этому открытию и не желая принимать его, продолжала смотреть перед собой.
В это время поэты закончили читать и из зала в фойе начали выходить люди (те, которым интересно было все на поэтическом вечере). Наташа еще более прижалась к стене и принялась торопливо отыскивать глазами Тимонина. Но пока она с напряжением смотрела в ту сторону, где должен был быть он, с другой, куда она не смотрела, неожиданно послышался знакомый ей женский голос. К ней подходила Лия Дружникова, только что вышедшая из зала и увидевшая ее.
— Наташа, вы как здесь?! Вы тоже приходили на него? — И она назвала имя того поэта, о котором за минутными своими заботами Наташа успела позабыть. — Я сто лет вас не видела, — уже поздоровавшись, продолжала она. Она точно так же, как все знакомые и родственники Лусо, знала о Наташином несчастье, то есть об Арсении, только в том раскладе, как это преподносилось в доме дяди; но она была той единственной (из родственников), кто усомнился в правдивости такого изложения, когда во всем был виноват только Арсений. 'Он, по-моему, милый и порядочный человек', — возразила она тогда своему дяде-профессору. Но дальше этого возражения не сделала ничего и только со вздохом все вспоминала о Наташе, называя ее бедняжечкой, и все собиралась чемто помочь ей; и потому она была искренне рада теперь, увидев ее. — Ты с кем пришла? Ты одна? — видя, что возле Наташи никого не было, и переходя с нею на «ты», спросила она. — Гриша мой над работой корпит, сроки поджали, а у него еще и половины нет. Оставила его дома, а сама… — И она опять назвала имя того поэта, послушать которого она специально приехала сюда.
— Нет, я не одна, — сказала Наташа, которой, с одной стороны, было приятно увидеть Лию (по той памяти, как приятно было с нею на вечере у ее дяди, профессора Лусо), но с другой — было неловко (все по той же памяти, что тогда у Лусо, Наташа была с мужем, но что теперь с Тимониным). Наташа почувствовала себя как бы уличенной в том, в чем она не была виновата, и стеснительно и робко отвечала Лии.
— Но с кем? Разве?.. — Лия хотела сказать: освободили Арсения? — но увидев подошедшего Тимонина, главное, как тот взял Наташу под руку и наклонился к ней, поняла, в чем было дело, и удивленно воскликнула: — Успел уже! Ну проворный, проворный. — И она пальчиком нежно погрозила ему.
— Ты домой? — сейчас же по-родственному спросил Тимонин, желавший избавиться от нее.
— А ты? А вы? — поправилась она, обращаясь к нему.
— А мы еще побудем здесь. — И он, выдавая себя, посмотрел в сторону ресторана.
— Зачем же в ресторан? — поймав его взгляд, возразила Лия. — Поужинаем у меня, и Гриша будет доволен.
— Но у меня столик заказан.
— Он у тебя заказан каждый день, а я достала индийские слайды. Необыкновенные. Вы любите смотреть слайды? — спросила она у Наташи. — Это так прекрасно, — не дожидаясь ответа, начала она со свойственной ей привычкою заполнять собою все вокруг. — Неописуемое богатство и ужасающая нищета, нет, это прекрасно, — повторила она, в то время как непонятно было, к чему относились ее слова 'это прекрасно': к тому ли, что прекрасно посмотреть слайды об Индии, которые достала она, или прекрасен тот контраст между богатством и нищетой, о котором говорили эти слайды. — Так на слайды и на ужин ко мне? — И она посмотрела на Наташу.
— Оставь ты нас, — вместо Наташи ответил Тимонин.
— И не думай, нет, нет. — Лия снова и уже с намеком, что она понимает намерения своего троюродного брата, погрозила пальчиком ему. — Ты можешь оставаться, а Наташу я забираю. — И она с улыбкой, с какою на вечере у Лусо увела Наташу от мужа, пригласив танцевать ее, повела ее теперь от Тимонина к выходу, не давая оглянуться и продолжая говорить об индийских слайдах.
Наташа чувствовала, что ее как будто хотели спасти от чегото, что было дурным, но что в сознании ее никак не могло связаться с этим словом; она знала, что у нее не было в мыслях ничего дурного, и она как за поддержкой перед самым уже выходом обернулась на Тимонина. Ей хотелось подтверждения того, о чем думала, но то, что она увидела, заставило сейчас же покраснеть и отвернуться: возле Тимонина стояла знакомая Наташе молодая особа с чашечкой кофе и он, слушая ее, смеялся чему-то с ней.
XXX
Дружников, оставшийся дома, чтобы подтянуть свои 'научные хвосты', как он называл работу, то есть тему, которую, будучи сотрудником научно- исследовательского института, разрабатывал уже не один год, как он десятки раз откладывал ее прежде, отложил и в этот вечер и с удовольствием вступил в разговор с возвратившимся в Москву и зашедшим к нему старым, со студенческих лет (как и Дементий Сухогрудов) другом — Станиславом Стоцветовым, старшим братом того самого Стоцветова, который, по выра: жению Тимонина, всегда умеет только 'оскандалиться в обществе'. Станислав был, как и Дементий, как и сам Дружников, геологом, но по той причине, что еще в школе начал увлекаться английским языком, а затем сумел хорошо выучить его (и, несомненно, по протекции, как думал Дружников, которому казалось, что все значительное может делаться только по протекции), был приглашен как специалист на работу за границу. Он побывал уже в нескольких странах Юго-Восточной Азии и прилетел теперь из Индии, где провел ряд важных исследований в своей области и выступил перед молодыми делийскими учеными.
Для Дружникова, который старался поддерживать связи со всеми, кто казался ему перспективным и мог занять положение (из той простой логики, что если не заводить новых и влиятельных знакомств, то круг той 'своей Москвы', в котором он вращался, мог однажды стать узким и неуютным), — для Дружникова появление Станислава Стоцветова было тем хорошим знаком, что если не забывают друзья, то и сам он чего-то еще значит в жизни. Он был рад гостю и, усадив его в кресло в гостиной, с беспокойством посетовал на то, что Лии нет дома и что, будь она дома, она не менее была бы рада Станиславу.
— Ты не представляешь, московская жизнь — скучнейшая жизнь. Каждый день одно и то же и одни и те же лица, нет, ты не представляешь, с ума можно сойти, — подлаживаясь под настроение гостя и незаметно и тонко льстя ему, говорил Дружников, барски между тем отвалясь на спинку дивана, на котором сидел, и поглядывая то на Станислава, то на своего Поля — черного ньюфаундленда от знаменитой Аскри, лежавшего у ног на ковре. Собака, словно чувствуя ласковый взгляд хозяина, старалась выказать всю свою породистость и, положив морду на вытянутые перед собой лапы, посматривала на гостя, как будто она была соучастницей разговора, и по-собачьи умным и вдумчивым взглядом спрашивала: так что вы можете возразить?
— Я думаю, ты преувеличиваешь, — лишь после того, как Дружников закончил говорить, возразил ему Станислав (с тем естественным чувством осторожности и такта, то есть в той привычной уже для себя манере, какую он усвоил и привез из-за рубежа). — Москва всегда притягивала и будет притягивать людей своей столичной жизнью.
— Ну разумеется, — сейчас же согласился Дружников. — Я хотел только, знаешь, как по большому счету. — И он, нагнувшись и погладив пса (и поправив на нем ошейник с медалью, полученной летом на выводке в Серебряном бору), перевел затем разговор на другое, что было ближе ему и должно было, как он думал, вызвать интерес и у Станислава. — Меня всегда поражает, — многозначительно начал он, — всезнайство людей, которые, едва сочинив одну-две статейки и чуть познав муки творчества, спешат затем со своими поучениями и отрицают или утверждают то, к чему сами, в общем-то, безразличны. Меня поражает, — подчеркнуто продолжил он, стараясь как можно больше вложить значения в то, что он говорил, — обилие этого нашего всезнайства. Мы все так умны, так умны… одергивать других, — на лице его скользнула скептическая улыбка, — что иногда, знаешь, становится страшно.
— Это общая болезнь. И у нас и где только нет этого всезнайства.
— Нет, я что хочу сказать, — вспомнив, что он вчера только слышал в институте, поспешно заговорил Дружников. — Создается иногда впечатление, что каждый человек в отдельности понимает все проблемы, видит пути решения их и готов сделать все, чтобы достичь цели, но как только все мы сходимся вместе, как только дело касается группы людей, продолжается та же глупость во всем. Создается впечатление, — повторил он, — как будто кто-то специально тормозит движение и не хочет, чгобы русский народ встал на ноги.
По тонкому лицу Стоцвегова, в то время как он слушал эти слова, пробежала едва уловимая тень насмешки.
— Я могу еще понять моего брата, — заметил он. — Но я вижу, все вы тут заражены.
— От скуки. От скуки тут, брат, и зарычать можно, — наклоняясь к псу и относя эти слова как будто к нему (и таким образом опять выскальзывая из затруднительного положения, в какое сам невольно поставил себя), произнес Дружников. — Всякая человеческая жизнь есть серия ошибок. Ошибки совершаются, осознаются и потом совершаются новые.
— Что ж, это естественно. Тут нужна только честность перед собой. И перед временем, — добавил Стоцветов.
— Честность, честность… Честность есть состояние жизни, как, впрочем, и ложь есть тоже состояние жизни. — Дружников опять наклонился к псу. — Если и есть у кого бескорыстие, так у этого вот существа. — И он потрепал пса за шею.
— Ты уверен? — спросил Станислав.
— Ласковое, благородное и беспомощное, в сущности, животное.
— Но всякое состояние беспомощности тоже есть сила, если этой беспомощностью давить и попрекать других.
— В переносе на людей?
— Почему же? Можно и на государства и на народы.
— Ты затрагиваешь, по-моему, очень болезненный вопрос, вопрос нахлебничества, — невольно (и верно, как он думал) выходя на ту колею, то есть опять незаметно и тонко льстя Стоцветову, заключил Григорий Дружников. — Я не очень силен в обсуждении международных проблем, но думаю, что именно в мировом масштабе и: следует сегодня говорить о нахлебничестве. Вот ты поездил по странам, посмотрел — что ты скажешь по этому поводу?
— Я думаю, ошибочно было бы сводить отношения между государствами и народами только к нахлебничеству.
— Но все же?
— Доля истины есть, но все гораздо сложнее. Принято считать, например, что Индия сама себя прокормить не может, но мало кто знает, что по плодородию земли там таковы, что на них можно прокормить все человечество. Надо только окультурить эти земли и дать им воду. — И Стоцветов рассказал о проекте обводнения северной части Индии, какой, он слышал, или только еще собирались, или уже начали разрабатывать наши специалисты.
— Так это грандиозно, — заметил Дружников, выслушав все.
— Да, но почему бы этим нашим специалистам, — он чуть приостановился, произнеся слово «нашим», — не разработать какойнибудь подобный проект для себя, для своих земель? — как если бы возражал не себе, а Дружникову, заключил Стоцветов.
— В самом деле, почему?
— А потому, видимо, что нас научили хорошо смотреть вдаль и не научили смотреть себе под ноги.
