помолчал, поражаясь себе. — Но ничего подобного: он просто явился, забрал меня и распорядился довезти до места нашего ночлега. Так и сказал — довезти. Вот как оно было.
— Вы хотите сказать, что он заставил вас устыдиться своего поступка?
— Да нет же.
Эти двое ничего не поняли, ну ничего. Еще немного, и они посмотрят на него с презрительным снисхождением. Ну, да ладно: смущенная улыбка Корнуэлла показывала, что он попал в точку, в ту точку, в которую надо было попасть.
— Для того, чтобы устыдиться, нужно очень высоко себя ставить.
— Совершенно справедливо, — заметил Андраши. — И вы, несомненно, ставите себя высоко. Так почему же вам не было стыдно?
Ему хотелось заорать: «Да кто сказал, что не было?» Но он только поднялся на ноги и холодно отрезал:
— Вы задали мне вопрос, и я ответил.
В конце-то концов они поручены Корнуэллу, так пусть Корнуэлл и разделывается с ними как хочет. А с него хватит. Он ушел за деревья.
Глава 3
Сгустились сумерки, а Марко все не было, и никаких вестей от него тоже.
Они сидели под соснами, не осмеливаясь развести костер, и думали о том, как им хочется есть. Вверху, за хвойным пологом, в водянистом небе мерцали тусклые звезды — далекие фонарики, которые терялись среди облаков, исчезали между качающимися на ветру ветками и сучьями. Все вокруг потрескивало и посвистывало. Но все было смутным и нечетким — кроме голода.
И вот тут Андраши достал свою скрипку.
«Она ничего не весит, — доказывал он Корнуэллу, который настаивал, чтобы он оставил скрипку на северном берегу, — а мне приятнее, когда она со мной. Разумеется, нести ее я буду сам».
И вот теперь он на четвереньках залез в палатку, поставленную для него с Мартой, и вытащил футляр со скрипкой.
— Я вам сыграю, — объявил он, садясь на бревно и открывая футляр. Он вынул скрипку за гриф и нежно провел по ней рукой, убеждаясь, что это и правда она, не замечая их растерянного недоумения. Потом он сбросил шарф, прижал скрипку к плечу и начал ее настраивать. На его крупной голове поблескивали серебряные завитки пышной шевелюры.
— Я буду играть тихонько.
— Играйте громко! Играйте громко! — воскликнул Митя. — Никто, кроме нас, не услышит.
Митя обхватил руками колени и ободряюще закивал.
— Ведь музыка — тоже пища, — сказал Андраши по-английски, прислушиваясь к струнам. — Так, кажется, утверждал кто-то из ваших поэтов, капитан Корнуэлл? Коль музыка — та пища, что тебе… — Он посмотрел на Корнуэлла и расхохотался. — Знаете, мне никогда не удается запомнить как следует…
Они увидели его совсем новым.
Сначала он сыграл что-то для себя, что-то им неизвестное. Они слушали разочарованно. На середине медлительного пассажа Андраши остановился, опустил скрипку на колени и принялся растирать пальцы. Он сказал виновато:
— Все не то, не правда ли? Барток… стоит ли… даже если бы я мог его играть вот такими пальцами… — Он подмигнул Тому. — Не сыграть ли вам взамен «Голубой Дунай?» Не стоит? И я тоже так думаю. Слишком уж близко — как это у вас говорится, э, сержант? — слишком уж близко к самым ребрам.
Андраши опять засмеялся. Они невольно засмеялись вместе с ним. А он пустил в ход свой небогатый запас русских слов:
— Как вы полагаете, господин Малиновский? Митя невозмутимо помахал рукой.
— Играйте, играйте! — сказал он только. Андраши сидел в самом центре, так что их круг против обыкновения был полным и завершенным — даже Касим и Халиф, хотя они и стояли чуть в стороне, были сейчас с ними. Возможно, Андраши не хуже них понимал всю важность этого странного и неожиданного чувства общности. Он обвел взглядом кольцо лиц, сереющих в вечерней мгле, и медленно, задумчиво кивнул.
— Ну, так я сыграю для нас всех. В честь этой ночи, которая принадлежит судьбе и которую никто из нас не забудет. — Он усмехнулся. — И в конечном счете, может быть, даже и лучше, если поближе к ребрам. Ведь мы, можно сказать, уже дошли до ребер, как вам кажется?
И он заиграл «Голубой Дунай» с такой упоенной веселостью, что самый воздух вокруг затанцевал. Кончив, Андраши сказал Корнуэллу:
— Это для вас, капитан. Чтобы напомнить вам добрые веселые годы. А теперь я сыграю кое-что для вас, господин Малиновский. Или я должен говорить: «товарищ Малиновский?»
— Хотите начать политическую дискуссию? — улыбнулся Митя.
Андраши в притворном испуге поднял руку.
— Боже упаси! И все-таки я вас удивлю, господин Малиновский.
Он снова прижал скрипку к плечу и заиграл: простые, безыскусственные звуки слагались в песню, которая словно молила, чтобы ее запели. Андраши то и дело поглядывал на Митю, а когда Митя наконец запел, удовлетворенно кивнул, наклонил голову чуть ниже и продолжал играть с сосредоточенным вниманием аккомпаниатора. Звуки скрипки сливались с Митиным голосом, сплетались с жалобным посвистом ветра, росли и крепли, заполняя все вокруг.
Когда Андраши и Митя кончили — а кончили они на едином вздохе, — Том заметил в их глазах влажный блеск.
— Вас удивляет, где я мог слышать ваши песни? — спросил Андраши. — Знаете, они вызывают у меня слезы даже здесь. Даже через столько лет, — продолжал Андраши тихим, умиротворенным голосом. — Была ведь и другая война, в дни, когда я был молод, как вы теперь. Мы надели оперенные шлемы и отправились воевать в Карпаты с русским царем. Мы сражались за нашего доброго старого императора Франца-Иосифа, австрийцы и венгры, бок о бок. Совсем другая война, и все-таки, разумеется, точно такая же. Мы сражались очень упорно. Как и все. Как и русские. Сотни были убиты… да что я говорю, тысячи, миллионы были убиты. А некоторые попали в плен. Как попал в плен я, — мягко произнес он. — Русские взяли меня в плен в окопах карпатского фронта и отправили на поезде за Уральские горы, в Сибирь. Добирались мы туда, насколько помню, около полутора месяцев. — Он положил руку Марте на плечо. — Есть нам хотелось даже больше, чем сейчас тебе и мне. Но, как видишь, я остался жив и здоров. Потом нас привезли в Томск, — он еще раз кивнул Мите, — и поселили в бараках. Там мы жили очень долго. Пожалуй, три года. А затем, на третью зиму… или на четвертую? Никто не способен ясно запомнить войну, и все немножко присочиняют. Ну, как бы то ни было, никакого порядка не стало и много народу умерло от тифа. Однако стоял такой мороз, что мы просто складывали трупы штабелями во дворе бараков и оставляли их так до весны.
— В такие холода рыть могилы невозможно, Земля ведь промерзает, — перебил Митя.
— Совершенно справедливо. Мы и не рыли. Но никаких вредных последствий это не имело. Ведь они были заморожены в соответствии с самыми жесткими требованиями санитарии.
Митя спросил:
— Весной вы их похоронили?
— Да. Русские нам помогли. Мы хоронили всех вместе — наших мертвецов и их мертвецов. Вот тогда-то я и запомнил эти песни. Мы пели их вместе — русские и мы, военнопленные.
— А как вы вернулись на родину? — спросил Корнуэлл.
— О, началась революция. И все военнопленные были отпущены на свободу. Мы добирались домой как могли. Добирались очень долго и все вперемешку. Все голодные.
— И вы все пели одни и те же песни, верно? — сказал Том.
