родные места, чтобы предстать перед врачебной комиссией. Со всей решимостью он сделал ставку на самоубийство. Но его тяготило сознание того, что им выбран одинокий, никем не понятый путь, и такой выбор привел его в состояние глубокой тоски и потерянности. Поэтому, с одной стороны, решившись на что-то определенное, он обрел душевный покой, но где-то сразу под этим чувством покоя гнездился неописуемый страх.
– Не знаю, поняли бы меня нынешние двадцатилетние, если бы я попытался объяснить им, что это был за страх. Современная молодежь, не попадавшая в такие тупики, может быть, станет презирать меня за то, что мной руководило стремление сохранить чистые, ничем не запятнанные руки…
К тому же есть совершенно разные представления о том, что такое, армия. Однажды, уже после войны, он был глубоко потрясен, прочитав в статье одного обозревателя, что человек, который в армии не был хорошим солдатом, ни к чему не годен и в мирной жизни, такая концепция и принятое им решение, ужасавшее его самого, существовали как бы в разных измерениях, и он рассказывал, что, встречаясь с тем обозревателем, иногда так пугался, будто видел перед собой чудовище.
Однако что же все-таки сталось с его решением? Сегодня, оглядываясь назад, мы можем отнестись к случившемуся с понятным юмором, ибо тогда же, в самые ближайшие дни, он прошел медицинскую комиссию. Выяснилось, что его здоровье безнадежно расстроено, и он получил освобождение от военной службы. Значит, всего тремя сутками исчислялось то время, пока он, мучимый страхом, упорствовал в своем намерении совершить самоубийство. Но если бы его не освободили, он, с его малодушием, наверно, сошел бы с ума от страха еще до получения повестки, неотступно думая о своем решении. А если бы он оказался на фронте, так и не осуществив своего плана, пусть бы даже он не участвовал в сражениях, тело перестало бы отправлять нормальные человеческие функции, и моего друга отправили бы в сумасшедший дом. Мое мнение – он уже по конституции своей не был годен к тому, чтобы стать военным…
– Я получил освобождение от воинской повинности и снова обрел душевный мир. Война близилась к концу, и, хоть полем боя стала Япония и я мог умереть от пули врага, все это не имело отношения к моей совести, а уж перенести страх смерти было вполне в моих силах. По сравнению с гибелью в одиночку это был просто пустяк исходя из той логики, которую никто, кроме меня, не понимал.
Напоследок я задал ему только один вопрос.
– Если обстоятельства снова сложатся так, что надо будет принимать сходное решение, сможешь ты и теперь руководствоваться той же логикой?
И он неожиданно спокойно ответил:
– По дороге сюда я тоже думал об этом. То, что я рассказал тебе, отвечает логике двадцатилетнего юноши. И неизвестно, смогу ли я до мелочей следовать этой единственной и безукоризненной логике теперь, когда у меня есть семья, есть работа. Перед тем как все решилось, я разговаривал с множеством людей, стараясь избежать бездны одиночества. Если уж теперь принимать такое решение, то вместе с другом. Однако, хотя за эти двадцать лет некоторые элементы моей теории качественно изменились и отпали, страх, связанный с тем неотвязно мучившим меня решением, остался как бы запечатленным в ржавом засове на зеленых воротах церкви и спустя двадцать лет ожил и набросился на меня. Значит рана нанесенная страхом, до сих пор не зажила в моем сердце. Эта рана изувечила мне жизнь. И порой перед моим мысленным взором вдруг предстает рожденное страхом видение: лицо, лицо мальчика, широко раскрытыми глазами всматривающегося во тьму…
Примечания
1
1467–1469 гг. Период японской истории, известный ожесточенными феодальными междоусобицами и борьбой за власть.
