бумажную работу, а уж потом очистить стол, уйти и лечиться от депрессии. Он чувствовал мучительную неопределенность и спрашивал себя, когда, собственно, сможет вернуться.
В управление он пришел в шесть утра, проведя бессонную ночь у себя на квартире. За эти тихие утренние часы ему удалось наконец закончить подробный отчет по убийству Луизы Окерблум и всем последующим событиям. Перечитывая написанное, он как бы вновь спустился в ад, повторил путь, который хотел поскорее забыть. Кроме того, кое-что в этом отчете о дознании неминуемо оставалось фальшивым. Для него по-прежнему было загадкой, почему его странное исчезновение и тайное общение с Виктором Мабашей отчасти так и не раскрылись. Крайне слабая, а подчас и противоречивая мотивация целого ряда странных его поступков вопреки его ожиданиям вовсе не вызвала откровенных подозрений. В конце концов Валландер решил, что, поскольку он убил человека, все дело тут в сочувствии, смешанном с неким корпоративным духом.
Он отложил в сторону толстую папку с отчетами и открыл окно. Откуда-то издалека доносился детский смех.
Как выглядят мои собственные выводы? — думал он. Я попал в ситуацию, над которой был совершенно не властен. Сделал все ошибки, какие только может сделать полицейский, а самое ужасное — подставил под удар жизнь родной дочери. Она уверяла, что не винит меня за тот страшный день в подвале. Но вправе ли я ей верить? Возможно, я причинил ей страдания, которые лишь много позже дадут о себе знать страхами, кошмарами, ущербной жизнью? Вот с чего надо начать мой отчет, тот, какого я никогда не напишу. Тот, что заканчивается теперешней депрессией, из-за которой врач выписал мне больничный, причем на неопределенный срок.
Валландер вернулся к столу, грузно опустился на стул. Ночь он провел без сна, это правда, но усталость шла совсем от другого, коренилась в глубинах депрессии. Может, усталость и есть депрессия? А что с ним будет дальше? Врач предложил незамедлительно начать курс психоанализа. И Валландер воспринял это как приказ, не подлежащий обсуждению. Но что, собственно, он сможет сказать?
Перед ним лежало приглашение на отцовскую свадьбу. Сколько же раз он перечитывал его с тех пор, как оно пришло по почте несколько дней назад. Отец сочетается браком со своей прислугой накануне Иванова дня. То есть через десять дней. Не один раз уже Валландер разговаривал со своей сестрой Кристиной, которая ненадолго приезжала неделю-другую назад, в разгар хаоса, и решила, что все уладила. Теперь Валландер более не сомневался, что свадьба вправду состоится. Как не мог и отрицать, что отец пребывает в таком благостном настроении, какого он не припоминал, сколько ни копался в памяти. В студии, где состоится церемония, отец нарисовал огромный задник. К удивлению Валландера, сюжет был тот же, какой он писал всю жизнь: романтически неподвижный лесной пейзаж. Только на сей раз большого формата, вот и вся разница. Потолковал Валландер и с Гертруд, отцовской невестой, кстати по ее настоянию, и понял, что она искренне любит его отца. Это растрогало его, и он сказал, что очень рад их свадьбе.
Линда возвратилась в Стокгольм еще неделю с лишним назад. Она приедет на свадьбу, а потом прямо отсюда отправится в Италию. При мысли об этом Валландера охватывало пугающее чувство одиночества. Куда ни глянь, сплошное уныние и заброшенность. Как-то вечером, уже после смерти Коноваленко, он заглянул к Стену Видену и выпил у него почти весь запас виски. Изрядно захмелел и завел разговор о безнадежности, которая одолевала его. Думал, что это роднит его со Стеном, хотя у того и были девушки- конюхи, с которыми он порой делил постель, что худо-бедно создавало некую видимость общности. Валландер надеялся, что возобновленный контакт со Стеном Виденом будет прочным. Однако не обольщался, что все может стать как раньше, в юности. Те времена навсегда ушли, их не вернешь.
Стук в дверь прервал течение его мыслей. Валландер вздрогнул, за последнюю неделю в полиции он заметил, что шарахается от людей. На пороге возник Сведберг и спросил, нельзя ли войти.
— Я слыхал, какое-то время тебя с нами не будет.
У Валландера тотчас перехватило горло.
— Так надо, — пробормотал он, шмыгнув носом.
Сведберг заметил, что он растроган. И поспешно сменил тему:
— Помнишь наручники, которые ты нашел дома у Луизы Окерблум? Ты как-то вскользь упомянул о них. Помнишь?
Валландер кивнул. Эти наручники были для него символом загадочных сторон человеческой натуры как таковой. Еще вчера он размышлял о том, каковы его собственные незримые наручники.
— Вчера я прибирался дома в чулане, — продолжал Сведберг. — Там накопилась куча старых журналов и газет, и я решил их выкинуть. Но ты ведь знаешь, как оно бывает: я, конечно, расселся и начал читать. А попалась мне статья из серии «Артисты варьете последнего тридцатилетия». С фотографией знаменитого иллюзиониста, который с большим намеком взял псевдоним Сын Гудини. [2] Настоящее его имя Давидссон, и теперь он уже перестал выбираться из разных там оков, пут и железных шкафов. Знаешь, почему он бросил это дело?
Валландер покачал головой.
— Он обрел спасение. Вступил в общину одной из независимых церквей. Угадай какой?
— Методистской, — задумчиво произнес Валландер.
— Совершенно верно. Я всю статью прочитал. И в конце там было написано, что он удачно женился и имел детей. В том числе дочь Луизу. Урожденную Давидссон, в замужестве Окерблум.
— Наручники, — задумчиво повторил Валландер.
— Память об отце, — сказал Сведберг. — Вот как все просто. Не знаю, что ты думал по этому поводу. Но у меня, признаться, были кой-какие мыслишки отнюдь не детского характера.
— У меня тоже, — сказал Валландер.
Сведберг встал и пошел к выходу, но на пороге обернулся:
— И еще кое-что. Помнишь Петера Ханссона?
— Вора?
— Ага. Ты не забыл, я просил его последить, не всплывут ли где на рынке украденные у тебя вещи. Вчера он мне позвонил. Большинство твоих вещей, увы, пропало. Их тебе не видать. Но странным образом он добыл один компакт-диск, который, как он говорит, принадлежал тебе.
— Он сказал, что это за диск?
— Я записал.
Сведберг пошарил по карманам, достал мятую бумажку.
— «Риголетто», — прочел он. — Верди.
Валландер улыбнулся:
— Именно его мне ужасно не хватало. Передай Петеру Ханссону от меня привет и благодарность.
— Он же вор, а воров не благодарят! — засмеялся Сведберг и вышел.
Валландер начал разбирать горы бумаг на столе. Было уже около одиннадцати, и к двенадцати он рассчитывал закончить.
Зазвонил телефон. Сперва он решил не снимать трубку. Но потом все-таки снял.
— Тут один человек хочет поговорить с комиссаром Валландером, — сказал незнакомый женский голос. Наверное, Эбба в отпуске, а эта девушка ее временно заменяет.
— Направьте его к кому-нибудь другому. Я посетителей не принимаю.
— Он настаивает. Хочет поговорить именно с комиссаром Валландером. Твердит, что пришел по важному делу. Он датчанин.
— Датчанин? — Валландер удивился. — А что это за дело?
— Говорит, речь идет о каком-то африканце.
На секунду Валландер задумался, потом сказал:
— Пусть зайдет.
Мужчина, вошедший в кабинет, представился как Пауль Ёргенсен, рыбак из Драгера. Он был очень высок и очень силен. Валландер подал ему руку, и пальцы словно угодили в железные клещи. Валландер предложил посетителю сесть. Ёргенсен сел и закурил сигару. Хорошо хоть окно открыто, подумал Валландер и, покопавшись некоторое время в ящиках, извлек оттуда пепельницу.
— Я должен кое-что рассказать, — начал Ёргенсен. — Хотя до сих пор не знаю, стоит об этом говорить или нет.
