— Но слабое место наверняка есть. И пока мы его не обнаружим, решение принимать нельзя.
— В этом смысле мне приходит в голову только одно, — помолчав, сказал Франц Малан. — Что Сикоси Цики промажет.
Ян Клейн вздрогнул:
— Он не промажет. Я выбираю людей, которые метко попадают в цель.
— И все-таки семьсот метров — расстояние большое. Внезапный порыв ветра, непроизвольное движение руки. Солнечный блик, который вообще невозможно предсказать. А в результате пуля отклонится от нужной траектории. И попадет в другого.
— Это исключено, — сказал Ян Клейн.
Франц Малан подумал, что слабое место в этом плане им, скорее всего, выявить не удастся. Зато он обнаружил слабое место у Яна Клейна. Исчерпав рациональные аргументы, тот попросту возвращался к исходному пункту и объявлял, что ошибка исключена.
Но вслух Малан ничего не сказал.
Слуга подал чай. Затем они еще раз прошлись по всему плану. Проверили каждую деталь, записали все вопросы, на которые нужно найти ответ, и только в четвертом часу решили, что сегодня дальше уже не двинутся.
— До двенадцатого июня остается чуть больше месяца, — сказал Ян Клейн. — А значит, время для принятия решения у нас ограничено. В следующую пятницу мы должны решить, проводить операцию в Капстаде или нет. До тех пор необходимо все взвесить, найти ответ на все вопросы. Встречаемся здесь утром пятнадцатого мая. В двенадцать часов я соберу весь Комитет. На этой неделе каждый из нас двоих еще раз сверит план, поищет трещины и слабости. Сильные его стороны, аргументы «за» мы уже знаем. Теперь надо отыскать аргументы «против».
Франц Малан кивнул. Возразить было нечего.
Они попрощались и один за другим, с промежутком в десять минут, покинули Хамманскрааль.
Ян Клейн направился прямиком в Безёйденхаут-Парк.
Миранда Нкойи смотрела на свою дочь. Девушка сидела на полу, устремив взгляд в пространство. Но Миранда заметила, что взгляд у нее не пустой, а видящий. Когда Миранда смотрела на дочь, на нее порой находило наваждение: казалось, она видит свою мать. Вот такой же юной, семнадцатилетней, была Матильда, когда родила ее. А теперь ее собственная дочь в том же возрасте.
Что она там видит? — думала Миранда. Иной раз у нее мурашки бежали по спине, потому что в дочери проступали черты отца. Особенно этот взгляд, полный мрачной сосредоточенности, хотя перед ней был один лишь воздух. Внутреннее зрение, непостижимое для других.
— Матильда, — негромко сказала она, словно стараясь мягко вернуть дочь в то пространство, где находилась сама.
Девушка мгновенно вышла из задумчивости и посмотрела ей прямо в глаза.
— Я знаю, скоро приедет мой отец, — сказала она. — А поскольку ты не разрешаешь мне ненавидеть его, когда он здесь, я делаю это, пока жду. Ты можешь назначить время. Но никогда не отнимешь у меня ненависть.
Миранде хотелось крикнуть, что она понимает чувства дочери и разделяет их. Но она не могла открыть рот. Она была такая же, как ее мать, старшая Матильда, которая умерла от горя, от неизбывного унизительного сознания, что в собственной стране ей нельзя жить полноценной жизнью. Миранда понимала, что и сама живет в унижении, в безмолвном отчаянии, за которое могла отомстить только одним способом — постоянно предавая отца своей дочери.
Скоро, думала она. Скоро я расскажу Матильде, что ее мать сохранила еще кой-какие жизненные силы. Обязательно расскажу, чтобы снова завоевать ее, показать, что между нами еще нет пропасти.
Матильда была членом тайной молодежной организации АНК. Активно сотрудничала там и уже выполнила ряд важных поручений. Несколько раз ее задерживала полиция. И Миранда жила в вечном страхе, что дочку ранят или убьют. Видя, как поющие, многолюдные погребальные процессии африканцев несут на кладбище гробы, она каждый раз молила всех богов, в каких верила, пощадить ее дочь. Обращалась к христианскому Богу, к духам предков, к своей покойной матери, к сонгоме, о которой так часто говорил ее отец. Но никогда не была уверена, что эти боги вправду ее слышат. Молитвы приносили облегчение лишь потому, что утомляли ее.
Миранда понимала душевный разлад и отчаяние дочери, оттого что отец у нее бур, оттого что ее зачал враг. Ведь ей словно бы еще при рождении нанесли смертельную рану.
И все же она знала, что мать не способна сожалеть о своем ребенке. Тогда, семнадцать лет назад, она любила Яна Клейна так же мало, как и сейчас. Матильда была зачата в покорности и страхе. Постель, в которой они лежали, казалось, парила в пустынной, безвоздушной вселенной. И позднее Миранда не сумела победить свою покорность. Она ждала ребенка, у которого был отец, и этот отец устроил ее жизнь, предоставил дом в Безёйденхауте, давал деньги на жизнь. С самого начала она твердо решила больше не заводить от него детей. Если иначе нельзя, пусть Матильда останется единственным ее потомком, хотя при мысли об этом африканское сердце Миранды обливалось слезами. Ян Клейн никогда прямо не говорил, что хочет еще детей, и сколько бы он ни жаждал от нее участия в любви, это были пустые надежды. Она позволяла ему приходить по ночам и могла все это выдержать, потому что научилась мстить, предавая его.
Она смотрела на дочь, которая вновь погрузилась в тот мир, куда ее матери доступа не было. Миранда видела, что дочь унаследовала ее красоту. Единственное отличие — более светлая кожа. И порой у нее мелькала мысль: интересно, что бы сказал Ян Клейн, если б узнал, что больше всего на свете его дочери хочется быть совсем черной.
Моя дочь тоже предает его, думала Миранда. Но наше предательство не зло. Это спасительная соломинка, за которую мы цепляемся теперь, когда ЮАР охвачена пожаром. Все зло целиком на его стороне. И однажды оно уничтожит его. Свобода, которую мы обретем, будет не просто бюллетенем для голосования, прежде всего это будет освобождение от внутренних оков, которые держат нас в рабстве.
На дорожке, ведущей к гаражу, остановился автомобиль.
Матильда встала, посмотрела на мать.
— Почему ты не убила его? — спросила она.
В ее голосе Миранда различила его голос. Но она уверяла себя, что сердце у дочери не такое, как у буров. Внешность, светлая кожа — с этим ничего поделать нельзя. Она защищала сердце дочери, пылкое, неутомимое. И Ян Клейн никогда его не получит.
А ведь Ян Клейн, похоже, ничего не замечал — вот что противно. Каждый раз, когда он являлся в Безёйденхаут, машина была набита провизией; он хотел, чтобы Миранда приготовила ему жаркое, в точности так, как готовили в белой вилле, когда он был ребенком. Он не понимал, что пытается сделать Миранду как бы ее собственной матерью, рабыней, служанкой. Не понимал, что заставляет ее выступать то в одной, то в другой роли — и кухарки, и любовницы, и женщины, которая чистит ему одежду. Не видел яростной ненависти дочери. Он видел мир неподвижный, окаменевший и полагал целью своей жизни защищать его. Но фальшивой, лицемерной, беспредельной неправды, что была основой всей страны, не видел.
— Все в порядке? — спросил он, поставив на пол в прихожей сумки с провизией.
— Да, — ответила Миранда. — Все хорошо.
Потом она стала готовить жаркое, а Ян Клейн попробовал завести разговор с дочерью, которая разыгрывала скромность и застенчивость. Когда он попытался погладить девушку по волосам, Миранда из кухни увидела, как дочь оцепенела. Они поужинали — бурские колбаски, большие куски мяса, капустные салаты. Миранда знала, что после ужина Матильда пойдет в уборную и все это вытошнит. Потом Ян Клейн заговорил о разных пустяках, о доме, об обоях, о саде. Матильда ушла к себе, и Миранда осталась с ним наедине, отвечая на вопросы так, как он и ожидал. Потом они легли в постель. Тело у него было горячее, какое бывает только у зябких людей. Завтра воскресенье. Поскольку им нельзя было появляться вместе на улице, они обычно бродили по дому, кружили друг подле друга, ели и просто сидели молча. Матильда старалась с утра куда-нибудь уйти и возвращалась уже после его отъезда. Только в понедельник все вернется в обычную колею.
