сексуальные отношения.
Все эти хитрости с классификацией были затеяны для того, чтобы не дразнить гуся общества, которое терпимо к сексуальному возбуждению граждан только при условии, что оно гарантирует обществу рожденье новых членов.
Подобную градацию порнографии, но только основанную не на намерениях писателя, а на художественности произведения делает Питер Михельсон в своей книге 'Эстетика порнографии' (Peter Michelson The Aesthetics of Pornography, Herder and Herder, New York, 1971), иными словами, этический критерий он заменяет эстетическим.
Михельсон подразделяет порнографическую литературу на низший и высший уровни. Низший уровень порнографии эксплуатирует ритм надежд и разочарований, которыми полна сексуальная жизнь невротиков и которыми мы все являемся в той или иной степени, предоставляя легкий путь для их удовлетворения с помощью воображения.
Однако на своем высшем уровне порнография исследует этот ритм, его моральную и психологическую суть, и чем глубже проникновение в ритм, тем порнография становится поэтичнее в самом высшем смысле этого слова.
Применяя эти критерии к поэзии Армалинского (не то чтобы принимая их всерьёз, а лишь для того, чтобы потрафить тем, кто использует их, как основание для милостивого признания права порнографии на жизнь), мы можем сказать, во-первых, что намерения Армалинского представляются нам направленными на изучение человеческой сути, а не на рафинированное провоцирование похоти, и, во-вторых, порнография Армалинского принадлежит к 'высшему' её уровню, благодаря глубокому и поэтическому исследованию сексуальной психологии.
Далее мы попытаемся доказать это на примерах его стихотворений, которые открывают новую область в чистом искусстве - её можно назвать 'искусство чистого наслаждения'. Притязательный читатель может назвать эту область попросту непристойностью и тут невольно вспоминается другое наблюдение Михельсона:
'В действительности общество гораздо лучше приспособлено для непристойной поэзии, чем оно отдает себе в этом отчёт, ибо большинство из нас лучше подготовлено обществом к восприятию скабрезного анекдота, чем к восприятию оды Китса'.
От себя же добавлю, что, по большому счёту, цель искусства - выдавать желаемое за действительность. И в этом отношении порнография славно достигает данной цели.
Я бы определил порнографию, заодно с эротикой, как любовь к половым органам, которая проявляется не только в самом совокуплении, но и в изображении совокупления. Эротика и порнография отличаются друг от друга в той же мере как поэзия отличается от графомании. Граница определяется вкусом, и графомания доступна любому и влечёт большинство. Большинству же поэзия непонятна или раздражает своей заумностью, ему подавай наглядное, простое и понятное.
Главным способом борьбы с порнографией общество избирает манипуляцию эстетическими мерками. Человек воспитывается в понимании, что порнография уродлива. Поскольку логически обосновать запрет на демонстрацию гениталий и их совокупления не представляется возможным, общество начинает апеллировать к эстетическим вкусам человека. А о вкусах, как говорится, не спорят. Их насаждают.
Как говорил Бродский в своей Нобелевской лекции: '...понятие 'хорошо' и 'плохо' - понятия прежде всего эстетические, предваряющие понятия 'добра' и 'зла'.
К тому же, отвергать порнографическое произведение с эстетической точки зрения оказывается более возвышенно и благородно, чем с точки зрения юридической.
'Уродство' порнографии становится эстетическим основанием для этических преследований тех, кто проповедует непристойность словом или делом. В России упирают на то, что слово и есть дело, поэтому за слова и сажают, и уничтожают. В Америке же на слово не верят и ждут дел, а потому можно писать и говорить, что угодно и, только если ты доходишь до дел, тебя могут прибрать к рукам.
Интересно, что и защита порнографии ведется на тех же эстетических основаниях. Главный аргумент - это красота богоданного обнажённого тела. А если тело красиво, то следовательно, совокупление обнажённых тел также красиво.
Именно такой эстетической защитой и пользуется Армалинский. Вынесенное в первую строчку стихотворения бесстыдное заявление ошеломляет своей наивной восторженностью:
Нет ничего прекрасней ебли
когда два тела, словно стебли,
сплелись, срослись, забыв о смерти,
и хуй, земной подобный тверди,
в пизду, подобную пространству,
летит, творя по-божьи страстно,
и суть библейского творенья
подчинена эффекту тренья.
Если порнография, по тому же Бродскому, это - бездушный предмет, вызывающий эрекцию, то тогда любое произведение искусства будь то книга, картина или фильм является бездушным предметом, вызывающим разного рода физиологические и эмоциональные реакции, включая смех, слёзы, а в том числе и эрекцию, и лубрикацию. Но в этом определении Бродского кроется не столько трюизм, сколько общепринятое заблуждение, что эрекция хуже, порочнее, чем какая-либо другая психофизиологическая реакция. Но в том-то и сила порнографии, что она в состоянии вызывать самое яркое чувство чувство сексуального возбуждения, и остаётся только усомниться, так ли бездушно изображение гениталий, если оно заставляют нас реагировать с таким воодушевлением? Так ли бездушна икона, которой молятся, как Богу живому?
Стихи Армалинского 60-х годов несут на себе влияние раннего Маяковского и Пастернака. Но так как ни один поэт в начале своего творчества не избегает чьего-либо поэтического влияния, и коль скоро влияние на Армалинского исходило от поэтов весьма достойных, то и волновать нас оно особо не будет, поскольку к 70-ым годам влияние это исчезает, и Армалинский начинает уже сам влиять на русскую поэзию, а вернее, на границы, в которых её содержали.
Сборник открываются стихотворением семнадцатилетнего автора. Уже в этом возрасте у Армалинского было ощущение, что любовь это некая способность человека, и то, на кого она будет обращена - дело второстепенное, хотя и не безразличное. Стихотворение заканчивается такими строчками:
Пойдем, как брови, всю ближе сдвигаясь,
тобой я застрою любовный пустырь.
Не я - так другой, не ты - так другая,
но лучше пусть я и пусть ты.
Алогичность человеческой морали, которая в юности воспринимается как фальшивость, поскольку она основана не на проявлении чувств, а на их подавлении, бесит юного поэта:
Радость к жизни не придаётся,
надо зубами её вырывать.
Если любовь не продаётся,
её приходится воровать.
Я - вор, оглядывающийся по сторонам,
ту ищу, что плохо лежит,
плохо - то есть одна,
одна - то есть ждущая лжи.
Конечно, лжи, а то кто ж без неё
решится расстаться с одиночеством,
кто площадь свою отдаст в наём
без слов на 'л' иль посулов почестей?
Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны,
давайте друг друга поедим мы,
начнем с губ - с места голого,
и, раздевшись, продолжим пир-поединок...
По мере чтения сборника становится всю более отчетливо поэтическое обожествление не женщины, а женских половых органов. Поначалу Армалинского занимает любовная игра с переосмысливанием и новым видением гениталий,
...И губы влажные в пылу раскрылись сами,
не верхняя и нижняя, а правая и левая.
Позже он, что называется, берёт быка за рога, а женщину берёт, но не за душу:
Можешь на пизду смотреть не жмурясь?
На сокровище, что солнца ярче?
Не с глазами женскими амурясь,
а лишь с оком Божьим, не иначе...
'Мир огромив мощью голоса', Маяковский шел красивый двадцатидвухлетний.
Армалинский в 22 года не имеет громоподобного голоса, но миру он говорит правду, которую люди никогда не желали слышать, поскольку даже произнесенная шепотом, она воспринималась, как гром.
Чуть сыт - уже я не поэт,
чуть голоден - я гений,
и на любой вопрос ответ
мне мнится эрогенным.
И спросит женщина в соку:
'Зачем стучишься в двери?'
И вот пока я не солгу,
она мне не поверит.
Чтоб повторенья запивать
переживаньем кровным,
