Апостол, или Памяти Савла

заднему бамперу тянулся ржавый тросик.

«Вот, ёбтыть, мяско вам, студенты, – ласково сказал председатель. – На неделю хватит. А там еще, ёбтыть, подвезу, питайтесь».

Горемыку привязали к навесу, затеялось толковище: как быть с коровой? Теоретиков нашлось до черта. Одни теоретики утверждали, что корове надо перерезать горло – и непременно одним движением. Другие полагали, что надо заколоть в самое сердце – и тоже одним, значит, ударом. Чтобы корова, ёбтыть, не мучилась. Однако никто не брался резать рыжую короткошерстную шею. И пробить одним ударом дышащий бок с подергивающейся от слепней шкурой тоже никто не спешил. Корова тревожно мычала, глядела мутно-фиолетовыми глазами и дважды выпустила из-под хвоста долгую плюхающую струю.

– Кончать ее пора, она засрет тут все, – грубо сказал Давыдов.

Вызвались Саня Кромм и Валера Яровой. Корову отвели от дома, спутали ей ноги. Валера взял кувалду (он здоровый был мужик и решительный), размахнулся и ахнул. Разнесся глухой треск. Корова мягко повалилась на бок. Валера примерился, ударил вниз, сапоги забрызгало кровью. Витя Родионов, пухлый смуглый парень с тонкими усиками, подавился, заклокотал горлом, прижал руки ко рту и побежал за дом.

– Нож давайте! – зычно крикнул Кромм.

А какой нож? Не было у них подходящих ножей, не предусмотрены в стройотрядах мясницкие ножи.

– Да, вашу мать, работнички! – процедил Давыдов.

Он открыл бытовку, вынес бензопилу, стал дергать тросик, с третьего раза завел.

– Вот это кулинария! – нервно сказал кто-то.

Яровой с Кроммом одобрительно скалились, махали Васе руками – давай, мол, быстрее. Давыдов подошел к ним, широко расставил ноги в кирзовых сапогах, наклонился и плавно опустил ревущую пилу на вывернутую бурую шею.

Корову ободрали, разделали, снесли в погреб по частям. А шкуру скоблили по вечерам, вымачивали в озерце, опять скоблили, а потом прибили к двери. Над притолокой с синей надписью «ССО „ПРОГРЕСС“ – МИТХТ» повесили коровий череп с проломленной лобной костью (сначала вываривали, а потом закопали в муравейник).

Давыдов ничем не показал, что помнит давний выговор Дорохова. Вел себя дружелюбно, на совете бригадиров Дорохова с вниманием выслушивал. Но объект выделил не самый лучший. В паре километров от расположения отряда простиралась огромная поляна с круглым озерцом. Местные говорили, что зимой на эти поляны пригоняют оленей. Дорохову в это не верилось. Зачем гнать сюда оленей? Им что, в тундре тесно? А может, коров сюда сгоняли, черт его знает. Якутские коровы размером с хорошую собаку, шустрые и замызганные, штуки четыре, наверное, их съели за тот сезон.

Дорохов с бойцами валили лиственницы, пилили, рыли полуметровые ямы, вкапывали столбы и гнали изгородь по опушке. В день выходило метров по сто. На второй день Дорохов прикинул выработку и расценки: получалось мало. Даже с учетом аккорда и северных – по двадцать рублей в день на бойца. Этого было недостаточно, так в стройотряде не работают. При расчете Вася мог «ка-тэ-у» снизить, вычеты там всякие – питание, инструмент, бензин.

Дорохов обошел проплешину вдоль опушки. С двух сторон поляны тайга поднималась косогором, и нужной толщины лиственницы там росли гуще.

Дорохов вернулся к бригаде, сказал: «Мужики, покурим».

Ребята подошли, сели на траву, достали «Памир».

– Вот так сделаем, – сказал он. – Родиоша и Костя роют ямы. Тридцать ям в день. Получится, Костя?

Борзов сплюнул табачинку и кивнул.

– Я, Копэ и Тренчик пилим вон там, – Дорохов показал рукой на северный край проплешины. – Валим, сучья рубим и скатываем. Потом подносить придется, но все равно выигрыш времени.

Копэ Джинчарадзе из Батуми, могучий коротышка, штангист-перворазрядник, поскреб пальцами щетину на шее, объявил:

– Да подносить – фигня. Я один все поднесу.

– Ну все, решили, – Дорохов поднял литровую канистру и пошел к пиле.

Давыдов пришел на их объект через неделю. Изгородь тянулась уже на треть периметра.

– Ни черта себе, – сказал Давыдов. – Во ударники коммунистического труда.

– Как у вас там? – спросил Дорохов.

– С замками геморрой, – с досадой сказал Давыдов. – Продольные балки на замках, сцепка, типа, такая.

– А твои раньше с деревом работали?

– Хрящ работал, и Слава Васильев. Чо-то не ладится у них с замками.

– Это просто, – Дорохов закурил. – Надпил до половины, и топором стесать. И такой же крюк у встречной балки.

– Ты это Хрящу объясни… Урод безрукий… Нет у них опыта. Кое-как получается, все на соплях. Прораб не примет.

Дорохов промолчал.

– А ты делал замки? – спросил Давыдов.

– Ну, – Дорохов кивнул.

– Давай тогда на тот объект.

Они закончили изгородь через десять дней и перешли на коровник. Хрящ с Васильевым там уже здорово напортачили. Почти все продольные балки пришлось перекладывать. Чихать было опасно под теми балками, а не то что стропила ложить.

И потом еще было много одинаковых дней, много тяжелой работы, гречки и яблочного повидла. Пару недель моросило, над тайгой висела серая хмарь. Дорохов с бригадой закончили обвязку, положили продольные балки. Мошка заедала. Обвязывали полотенцами шею, голицы не снимали, на голову наматывали майку. И репеллент не помогал.

В августе было два выходных – День строителя, законная суточная пьянка. Поехали отрядом в райцентр Майя, председатель дал ЗИЛ со скамейками в кузове. В Майю на праздник съехались шесть отрядов. Из Хабаровского народнохозяйственного, из Омского медицинского. Еще отряд из Тартусского университета. Все в синих чистеньких курточках, с желтыми платками на шеях, половина отряда – девчонки. Литовки говорили с волнующим акцентом, ударения неправильно делали – ах, что за сказка. До обеда произносились речи, приветствия: вздрогнул таежный край от комсомольской поступи, столько-то квадратных метров жилья и производственных помещений войдут в строй летом. Приехал секретарь республиканского комитета ВЛКСМ, тоже сказал речь. Закончили митинг неформально, в духе нового времени – пели в две сотни голосов: «Рельсы упрямо режут тайгу, дерзко и прямо, в зной и пургу». Потом начался праздничный обед. Гуляш с картошкой, свежие овощи, яблочный сок, «Байкал». Валера Яровой с Тренчиком появились к середине обеда, улыбались во весь рот, тащили два ящика, деликатно накрытые куртками. В других отрядах тоже запаслись. Хабаровчане заготовили «Агдам», «777» и «Русскую». Омичи привезли в Майю ящик «Рябины на коньяке», а тартусские ребята выставили джин «Капитанский». Как стемнело, начались танцы. На трибуну внесли магнитофон «Олимп» с усилителем. Танцевали почти всю ночь. Под итальянцев, под «Оттаван» и «АББА». Ребята из Омска разожгли три костра. Дорохов взял кружку и пошел на огонь. Парень из Хабаровска запел Окуджаву – не поддержали. Тогда хабаровчанин запел: «Понимаешь, это странно, очень странно. Но такой уж я законченный чудак». Это приняли. Тренчик сидел рядом с Дороховым, привалясь плечом, покачивал в такт песне головой и кружкой. И Родиоша тоже подпевал: «Опять тобой, дорога, желанья сожжены! Нет у меня ни бога, ни черта, ни жены!».

Хабаровчанин прервался, чтобы выпить, сипло выдохнул в кулак, огляделся и спросил:

– Ребята, может, кто спеть хочет?

– Можно? – неожиданно сказал Дорохов.

Ему передали гитару.

– Эту, наверное, все знают, – сказал он. – Помогайте, мужики.

И запел: «Когда на сердце тяжесть, и холодно в груди, к ступеням Эрмитажа ты в сумерки приди».

Сезон оказался нелегким, и денег вышло меньше, чем Дорохов ожидал. Но та ночь была хороша.