легионы в Британию, но Калигула слушать меня не стал. Британский царь Киннобеллин противится возведению наших прибрежных укреплений на юге земель тринобантов. Принсепс посылает туда два легиона, а между тем за спиной у нас остаются германцы, наглеющие от года к году. Боюсь я, что зимняя кампания на Острове окончится бесславно. Галльскими легионами следовало бы укрепить северный фронтир, а не посылать их в Британию. Германцы, случись такое, что Киннобеллин потеснит нас на Острове, могут потрепать северные армии. Те остаются без жалования уж второй год, а не пополнялись и того больше. Так вот: коли на северном фронтире станет худо – тогда партия Лепида непременно поднимет голову. А Кассий Херей и Корнелий Сабин станут интриговать против меня в полную силу. Эти мерзавцы не упустят возможности свалить консуляра Меммия. Ему поставят в вину то, что он поздно навел переправы на Рейне. Меммий же – моя креатура, на Палатине это знают. Лепид со своими прихвостнями Хереем и Сабином станут очернять меня перед принсепсом. Божественный Кай Юлий назначил Херея трибуном преторианцев, и тот совсем потерял голову от спеси. Я не доверил бы Херею и миски с брюквой, не то что преторианцев. Не пришлось бы принсепсу жалеть о том, что он возвысил этого вероломного человека.
Божественный Кай Юлий затеял пересматривать списки всадников, он намерен оставить лишь тех, кто унаследовал титул. Вас это не затронет, я о том побеспокоюсь. Мои добрые друзья в Верховной Коллегии нынче присматривают для Вас трибу. Вам пора участвовать в политике метрополии, друг Бурр, довольно с Вас Провинции. На зиму я арендовал для Вашей семьи виллу в Кампаньи. Все дела в Сирии оставьте Марку Светонию и готовьтесь к переезду. Заверьте в моем восхищении вашу почтеннную супругу, а сыну скажите, что в Италии его ждет великолепная псарня. Я помню, как Ваш мальчик любит охоту.
Жду Вас, претор.
Рим, десятый день октябрьских календ
правления Божественного Кая Юлия, года…»
Он шел по Каменному мосту, внизу чернели полыньи, справа светились вход в Театр Эстрады и окна знаменитого дома. На мосту дул сильный ветер, снежинки кололи лицо. А он быстро шел от Боровицкой, и ему хотелось пуститься в пляс. Мела пурга, тротуар заметало снегом. Он оставлял четкую вереницу следов, задирал голову, смотрел в подсвеченное московскими огнями небо.
Он миновал «Ударник», вышел на Полянку. Ветер стих – как будто волшебной палочкой махнули, и пурга унялась. Плавно опускались крупные снежинки, и Полянка была пустой и белой-белой. По заваленной снегом дороге проезжали, пробуксовывая, редкие «Жигули» и «Москвичи». Проплыло такси с изумрудным огоньком на ветровом стекле.
В желтом свете фонарей сыпал густой снег, и Полянка от этого была уютной, как старинная рождественская картинка. А ему хотелось бродить в чудесном городском снегопаде, в свете фонарей, по снежному безлюдью. Он думал о том, как удивится отец, когда возьмет в руки книгу, где на обложке – «Михаил Дорохов». И тоски он не чувствовал, и не было страха, что вся жизнь пройдет в ежедневных хождениях на работу и с работы. Завтра!.. Настоящий договор… А потом – гонорар, рецензии литературных критиков. Первая его сбывшаяся мечта… Первое его дело. Все сам сделал. От начала и до конца. Задумал и выполнил. А еще Штаты!.. Будет работать у Александра Давидовича Гольдфарба, не в самом скучном городе на свете…
Он задохнулся от счастья, нагнулся, подхватил комок чистейшего снега и растер по лицу. Холодные капельки побежали за ворот свитера. Дорохов засмеялся и смахнул снег перчаткой.
До дома было рукой подать, и он пошел медленно, хотелось подольше побыть под тихим снегопадом.
Он запел: «Тишайший снегопад – дверьми обидно хлопать. Посередине дня в столице – как в селе. Тишайший снегопад, закутавшийся в хлопья, в обувке снеговой проходит по земле. Он окнами домов на кубы перерезан. Он конусами встал на площадных кругах. Он тучами рожден, он окружен железом. И все-таки, он кот в пуховых сапогах…»
Навстречу прополз снегоуборочный грейдер, широкий стальной нож отваливал комковатые волны снега на бордюр, обнажая черный асфальт.
Дорохов подумал, что сейчас придет домой и выпьет рюмку коньяка. Непременно! «За успех нашего безнадежного предприятия». Первый, кому он подарит книгу – экселенц… А потом отцу пошлет. Ну и мужикам, конечно…
Гаривас скажет: «Вот те нате – хрен в томате! Вырастили Бабу-Ягу в родном коллективе!..»
А Тёма Белов скажет: «И молчал же, сволочь! Сидел, понимаете ли, кропал при лучине! Мы с ним пили, мы ему тайны поверяли… А он, гад – никому ни слова!»
Боря Полетаев скажет: «Дарственную изобрази. Внукам буду показывать. А ну-ка, внуки, скажу, глядите, засранцы: сам Дорохов мне книги надписывал».
Бравик вежливо покивает, посмотрит на обложку, скажет: «Обязательно почитаю, спасибо».
Ох, елки зеленые, как же все классно обернулось! Один только раз в жизни бывает у человека такая большая удача! И книга, и стажировка в Штатах… Еще же месяц тому назад ни черта не было… Психовал, терзался своей заурядностью… А теперь снег валит, настроение сказочное… Завтра поеду в редакцию, подпишу договор. Елена Даниловна – золотой человек! Редкий человек… Стоп! Какая еще Елена Даниловна? Сказано тебе – Лена. Хороший она человек, елки зеленые… А Курганова?! «Старик Державин нас заметил»…
До его дома оставалось полквартала. Он бросил в сугроб окурок и прибавил шаг. Сейчас он придет домой, нальет лободинского «Камю» – там еще рюмки на три…
«В десять тридцать по второй программе – „Вооружен и очень опасен“ с Банионисом. Сенчина там классно поет: „Нет золотой долины, все проигрыш и мрак! А выигрыш мужчины в счастливых номерах…“ Сяду перед теликом, выпью рюмочку, закурю папироску и расслаблюсь… Я победил! У меня выходит книга, и я еду в Штаты! И вообще, сколько еще всего впереди!.. Книга выйдет, Нью-Йорк своими глазами увижу… Бруклинский мост, Манхэттен, Музей Метрополитен, хот-доги буду покупать, по Центральному парку прогуляюсь…»
– Земеля, слышь, скока время?
Дорохов остановился. В проеме каменной ограды, стоял калик-моргалик в болоньевой куртке. Смешной такой, расхристанный, нетвердо опирался о крыло «Запорожца» и плавно покачивался туда-сюда. Кроличья ушанка еле держалась на голове, куртка расстегнута, шарфик висит на плече.
Дорохов вообще-то не любил это «скока время». Терпеть не мог быдлоту, пролов, без меры пьющих. В другой вечер и не обернулся бы, чесс слово. А, да ладно, благодушно сказал он себе. Какой-никакой, а человек, блин, разумное прямоходящее. Терпимее, блин, надо быть, как Никоненко говорит. Может, тоже какая радость у калика.
Снег падал, желтые фонари светили, так славно было на душе.
– Без пятнадцати десять, брат мой во Христе, – весело сказал он.
– Земеля, курить дай, – жалобно попросил алкаш, сильно качнулся вперед, но удержался за крыло, выпрямился. – Мне это, блядь… Мне в Кузьминки. Курить нету ни хуя…
– Ну покури, бедолага, – усмехнулся Дорохов.
Он шагнул в полутемный дворик. Тут, в Замоскворечье, хватало ветхих городских усадеб, в них ютились разные учреждения – домоуправления, прачечные, нотариальные конторы; дворы домов походили друг на друга – каменные заборы со следами лепнины, воротные петли без самих ворот, кряжистые вязы, мусорные баки и ржавые качели. Жалко ему вдруг стало дурачину этого расхристанного. В Кузьминки ему… Хорошо если милиция подберет, а то ведь упадет, дурак, да замерзнет насмерть.
– Ты давай, покури и к метро топай, – строго сказал Дорохов и протянул пачку. – И куртку застегни, чучело. Не май-месяц.
Хотел уже зажечь спичку, но калика вдруг схватил его запястья.
– Ты чего, мужик? – оторопело сказал Дорохов. – Сдурел? Ты это…
Алкаш держал руки очень сильно и втаскивал Дорохова в темноту двора. Тут Дорохов понял: мужик-то – не пьян… А чего он придуривается?
