— Где, черт возьми, тебя носило? — спросил Гил.
— Прошу прощения, — с сарказмом ответила она. — Может, не стоит так бранить меня, а?
— Ты же бранишь меня. Я сижу здесь бог знает сколько времени, ковыряя в заднице, и жду твоего возвращения. Ты могла бы, по крайней мере, дать мне номер своего сотового, — добавил Гил.
— И как бы ты мне позвонил?
Он вдруг заметил, что в комнате нет телефона. И не помнил, видел ли хоть один телефон и вне офиса. Охранник отбирал его сотовый «для сохранности» каждое утро, но тот в любом случае не сработал бы здесь.
Гил продолжил буравить ее грозным взглядом, но счел за лучшее промолчать.
— Если ты перестанешь ругаться и вытащишь палец из зада, я расскажу тебе, что обнаружила в библиотеке. Это заняло какое-то время, потому что мне пришлось прошерстить несколько многотомников по средневековой истории, но, думаю, дело того стоило.
Сабби скинула туфли на шпильках и подошла к столу. Видение, как она лезет в верхний ящик, достает револьвер и стреляет ему прямо в лоб, молнией пронеслось в мозгу Гила. Сабби выдвинула нижний левый ящик стола, достала из него кроссовки и прошла к Гилу на другой конец комнаты. Там она уселась на пол и принялась за шнуровку.
— Я подумала, что нам надо бы больше узнать об Элиасе, — заговорила она. — Помнишь свое интервью Си-эн-эн о том, как ты разыскал изобретателя опасного компьютерного вируса и как нашел способ его урезонить?
Гил взглянул на нее с удивлением.
— Первое правило ищеек Сети, сказал ты, — это узнать все о человеке. Как только ты начнешь думать как он, то сразу все встанет на место.
— Ты это помнишь? — удивленно спросил Гил.
— Разумеется. Думаю, это было блестящее выступление, хотя и шовинистическое в своей сути. Ты говорил так, словно только мужчинам дано заниматься компьютерной криминалистикой. Однако твой подход к поиску показался мне по меньшей мере необычным.
Создатель опасного вируса, правда, уже находился под надзором полиции, когда пригласили Гила. Лазейку в вирусную программу тоже нашли, но никто не мог вычислить пароль.
Как только предпринимали попытку обезвредить каверзную программу, она тут же требовала: «Попрощаемся!» А потом ждала правильного ответа, чтобы разрешить доступ в себя. Многие криптоаналитики вводили в нее очевидные фразы прощания на всех языках и предлагали всевозможные коды. Ничто не срабатывало.
Гил пошел по другому пути. Он провел несколько недель, изучая всю информацию о создателе программы, и ни разу даже не удосужился взглянуть, как действует вирус. В конце концов простое упоминание о том, что творец вируса любит слушать старое радио, особенно шоу Бернса и Алена, вывело Гила на верный курс.
Прослушав десятки заигранных записей, он обнаружил искомый пароль.
«Попрощаемся!» — потребовала программа, отказывая ему в доступе без правильного ответа. «Gracie», — ответил Гил. Что обычно служило завершением многих радиошоу Бернса и Алена, вызывая восторг у их фанатов. Потратив время на то, чтобы детально ознакомиться с пристрастиями автора «несокрушимой» программы, Гил победил самый ужасный компьютерный вирус, который когда-либо знал Интернет. На что ушло всего пять минут игры с компьютерной клавиатурой.
— Итак, я задумалась, а каков был Элиас, и обнаружила вот что, — сказала Сабби, а затем приступила к ликвидации пробелов в образовании Гила.
Жизнь монаха средних веков, по ее утверждениям, была в меньшей степени посвящена молитвам, а в большей — добыванию денег для церкви. Впрочем, молебны проводили через каждые три часа, как днем, так и ночью. В то время, когда Элиас вступил в братство, нескольким его монахам, которые умели читать и писать, еще позволялось делить свои часы между благочестивыми размышлениями и углублением своих знаний. За теми же, что были неграмотны, закреплялось почетное право прилежно работать, чтобы поддержать тех, кто посвятил себя духовному совершенствованию. Однако шли годы, все менялось. Степень оценки религиозности монастырей стала гораздо больше зависеть от размера их вкладов в церковную кассу, а не от благочестия и учености братии.
Роскошь молений и благость умственных изысканий быстро уступили место монотонным трудам. Переписывание манускриптов и ткачество сулили хорошую прибыль. Церковь благословила эту работу. Монахов усадили коротать свои дни в скрипториумах, а также в ткацких мастерских, внушив им, что они занимаются высшей формой молитвы — молитвой через деяние.
— Разновидность потогонной эксплуатации монашеской братии, — пошутил Гил, криво усмехаясь.
— На деле ты ближе к истине, чем можешь вообразить. На протяжении столетий, пояснила она, аббатства владели монополией на копирование текстов и созидание гобеленов, то есть имели возможность устанавливать свои цены, вследствие чего некоторые монастыри чрезвычайно разбогатели, вошли в силу и даже принялись ожесточенно соперничать между собой. Чем больше дани они несли церкви, тем большими привилегиями и влиянием пользовались, если не простые монахи, то настоятели таких аббатств. Сабби просмотрела свои заметки.
— Некоторые отрывки и отдельные записи в дневнике позволяют прийти к заключению, что после смерти названого брата Элиаса — Вильгельма — аббат окончательно прибрал к рукам его владения. Он убрал Элиаса из скрипториума и отослал в ткацкую мастерскую, где стареющие монахи, или, по определению самого же Элиаса, «те, кто туп, дряхл и хвор», корпели над заурядными гобеленами, приносившими, впрочем, немалый доход. Рисунки для этих гобеленов делались лично аббатом, ткачу оставалось только автоматически претворять в жизнь чужой замысел.
— Звучит печально. Я все думаю, почему он остался в монастыре?
— Хороший вопрос. Взгляни, я хочу показать тебе это.
Она вручила ему страницу из второй части дневника. Латинский текст копии пестрел красными пометками с интервалом в два слова.
— Тут Элиас умоляет аббата позволить ему соткать свой гобелен, по своему собственному рисунку. Расписывая, как для него это важно и как бы ему хотелось показать этот ковер своему брату. Впрочем, теперь, в озвученном виде, — продолжила Сабби со вздохом, — все это смахивает на некую средневековую мыльную оперу. Не считаешь?
— Как раз наоборот, — торжественно объявил Гил. — Теперь все встает на места.
Прежде всего Гил объявил, что спрятанный под переплетом отрывок, с которым Сабби вдруг решилась его ознакомить сегодня, по-видимому, не содержит ключа. Ну скажите на милость, каким это образом пара-тройка абзацев, слишком куцых для сокрытия в них хоть какой-то системы, может подсказать, где находится документ, имеющий отношение к свитку третьей пещеры? Ответ: никаким! Тому порукой краткость и незамысловатость исследуемого текста.
Набросав очень сжато зачин этого в своем роде примечания к дневнику, Элиас уверился, что любой, кто попытается что-то найти в нем, быстро поймет, что оно не содержит какой-либо тайнописи и уж тем более скрытого сообщения.
— Теперь взгляни, — сказал Гил, — на последний абзац.
«Я смиренно надеюсь на то, что он избегнет забвения и что эти слова явятся указателем и свидетельством существования того, ради чего стольким было пожертвовано, но что не пропало. Затем небеса…»
— Я ничего не улавливаю, — сказала Сабби.
— Ты когда-нибудь замечала, что разговор о главной причине своего визита к кому-либо люди обычно заводят в последнюю очередь, чуть ли не перед тем, как уйти? Именно так поступил и Элиас. То есть после всего прочего словно бы мимоходом заметил, что его дневник является указателем и свидетельством. Указателем, понимаешь!
Она все еще не могла поймать суть.
