— Там со мной был какой-то пудель. Ну, они его и накрутили, скажу я тебе. Когда-то я хотел быть ветеринаром. Если ты ветеринар, тебе уже никто не нужен.
— Сейчас тебе лучше, Ленни?
— Да, лучше. Гораздо лучше, Джесс. «Они нашли этому название, — думала она. — Горькое и циничное. Они называют это «первая любовь». Это значит, что будут и другие». «Первая любовь». Так и видишь их улыбки, мудрые, знающие. Но они ошибаются. Никто никогда не любил дважды в жизни. Вторая любовь, третья любовь, все это значит лишь то, что это уже больше ничего не значит. Встречи. Люди встречаются. У некоторых вся жизнь — одни сплошные свидания. Когда она оказалась наконец там, где она хотела остаться, построить свой дом, разместить библиотеку, собрать свою коллекцию любимых пластинок, отделать все самой и купить новую мебель из пластика, словом, когда она оказалась в его объятьях, все будто перевернулось, и все эти знающие, снисходительные улыбки: «О, молодость, молодость!», весь этот «жизненный» опыт, который к природе вещей примешивает гнусную похабщину, этот «прах», пепел, поднятый ветром, все это унесло к царю Соломону, к нему в могилу, туда, где гниет их мудрость вместе с другими мумиями. Или же надо думать, что никто никогда не любил до нас по-настоящему, что вполне возможно, кому-нибудь однажды приходится что-то начинать. Правда, уже были написаны восхитительные бессмертные стихи о любви, но они были пророчеством. А сейчас ото сбылось. Теперь уже невозможно будет говорить о «первой любви», во всяком случае им двоим. Они оба любили в последний раз. Они никогда не расстанутся. Это уже невозможно. После ничего не осталось бы. Она сжала его руку. Конечно, никто не станет утверждать, что яхта, стоящая на якоре у пристани на Женевском озере, идеальное место для вечности. Плюс к тому этот вид «выпавшего из гнезда», если не считать, что у него и гнезда-то не было, И вообще, нет никакого гнезда, и не было, это все — религиозная пропаганда. Правда, ей иногда случалось молиться, но только для разрядки.
— Что с нами будет, Ленни?
— Может быть, пройдет?
— Не думаю.
— Об этом нельзя думать заранее, Джесс. Можно только надеяться, и все. Ты хоть предохраняешься? Я имею в виду, от демографии?
— Ребенок от тебя, Ленни, — о таком можно только мечтать. Мурашки по спине: от затылка до копчика.
— Зачем ты мне угрожаешь, Джесс. Не говори так. Если ты хочешь, чтобы я убрался, так прямо и скажи: «Я хочу, чтобы ты ушел, Ленни». И я уйду.
— Что такого страшного в том, чтобы произвести на свет ребенка? Он был на взводе. Еще бы!
— Свет не готов к этому, Джесс. Свет не готов к тому, чтобы иметь детей. Я не люблю никому причинять боль, так зачем же я буду заставлять мучиться собственного ребенка? Сегодня больше не делают детей, делают одну только демографию, статистику. Ты делаешь ребенка, а потом, в один прекрасный день, он приходит и смотрит тебе в глаза. Он ничего не говорит, только смотрит на тебя, и все. И что тебе остается делать? Бросаться ему в ноги или что? Мы же можем просто быть счастливы, вдвоем, не заставляя расплачиваться за это бедного малыша. И что ему потом? К кому обратиться? В социальную помощь? Там и без него полно, понимаешь.
— Полно чего?
— Да всего этого. Иногда тебе стыдно, а иногда ты взбешен. Но если ты идешь еще дальше, ты уже начинаешь плевать на все. И главное, не нужно пытаться изменить мир, его давно запустили, и не слишком удачно, он тут же свернул не туда, и теперь болтается непонятно где, а ты сидишь внутри. И нет никого, кто мог бы вам помочь. Кто-то совсем другой. Все эти первые христиане меня уже достали, слишком давно они тянут эту волынку, уже и китайцами заделывались, и кубинцами. Хватит. Все, что ты можешь сделать с миром, это превратить его в него же. Законы науки, никуда не денешься. Он гладил ее по голове, слегка прикасаясь к волосам. Было темно. В темноте всегда было как-то лучше. Это вас оберегало. Сразу и не разберешь, где тебя искать.
— У тебя замечательные волосы, Джесс. Нет, правда. Каждый раз, как я к ним прикасаюсь, будто понимаю, что в самом деле существую.
— Но ты и правда существуешь, Ленни.
— Да, временами. Как, например, сейчас. Но все остальное время тебе кажется, будто ты еще не родился, а только ждешь. Разве такое возможно?
— Мы могли бы вернуться в Штаты.
— Мне нечего там делать. Я не хочу ответственности.
— Политика?
— Нет! Ты что, смеешься? Ответственность. Возьми, к примеру, негров. Что мне до них? Они точно такие же, как и все остальные. Так вот, в США они меня достали окончательно, эти негры, и все из-за того, как к ним там относятся. Это же просто мерзость, как к ним там относятся. Ты знаешь, кажется, нас в мире всего три миллиарда. Не понимаю, то ли они говорят тебе это, чтобы напугать и дать понять, что ты — не из того шоколада, то ли это правда. Если это правда, то нет уже ни черных, ни белых. А есть только три миллиарда. Лишь это имеет вес и значение. Буг прав. Он говорит, что все, что я собой представляю, это демографические отходы. Был демографический взрыв, а мы — нечто вроде радиоактивных осадков, ну, ты понимаешь. Буг называет это демографическим поколением. Должно быть, он прав. Некоторые из моих приятелей выпали в Непале, другие вообще непонятно где, если только не здесь.
— А я, где мое место? Он взял ее руку и приложил к своей щеке. Это единственное, чего ему не приходилось делать раньше ни с одной девушкой, и однако он это сделал, совершенно естественно, нисколько не стесняясь. В темноте не краснеешь.
Утром он разбудил ее. Он смотрел на набережную через иллюминатор и, казалось, был чем-то встревожен.
— Легавый. Спорим, Анжи попался? Она рассмеялась. Это был ее отец: в фуражке, в очень «официальном» костюме, с гвоздикой в петлице. Она быстро оделась и вышла на набережную.
— Аллан, что ты здесь делаешь?
— Если в моей жизни должен быть другой мужчина, я хочу по крайней мере знать, как он выглядит.
Его ждал оливковый «бентли» с шофером; выхлопная труба выпускала тоненькие колечки дыма, как хорошая сигара попавшая не в те зубы, а рядом с шофером сидел белый пудель с хризантемой вместо головы.
— Что это за пудель?
— Мой новый шеф. Он пригласил меня на обед. На самом деле, я получил аванс. Вот, возьми. А секретарша пуделя занимается счетами… В конверте было пять тысяч швейцарских франков. Значит, это правда. Невероятно, но факт. Он глядел на нее с выражением торжественного триумфа. Наконец мужчина, настоящий, то есть тот, который добывает золото. Воскрешение. Спасение. Признание общественной значимости. Если собрать все деньги и сжечь их, в мире не осталось бы ни одного мужчины, «достойного этого имени». Настоящее аутодафе. Были бы одни недостойные, хвала небу. Наконец можно будет расплатиться с бакалейщиком, за телефон, за газ… Словом, смотреть орлом. В глазах у нее стояли слезы. Останется даже на самолет до Пекина. Что я возьму с собой, «Живанши» или «Шанель»? Во мне умирает редакторша журнала «Elle».
— Короче, я становлюсь, что называется, серьезным человеком. Что это за фотография, которую я нашел на ночном столике?
— Че Гевара.
— Странный способ платить долги.
— Много накопилось, понимаешь. Значит, так надо.
— Ты ее из журнала, что ли, вырезала, из «Вог»?
— Да, знаю, папочка, миленький. Лишенный иллюзий. Наученный жизнью. Взрослый. Опытный. Я почти слышу, как ложатся осенние листья к твоим ногам.
— Опытность, говоришь? Я видел, что это дало России.
— Может быть. Положим, давно пора изменить идиотский порядок. Если невозможно совершенно не сталкиваться со сволочами, то пусть по крайней мере они будут разными. И все это на фоне «бентли» с
