ненадолго, что не стоило и пытаться что-нибудь понять.
— Значит, ты познакомилась с нашим обожаемым епископом, — сказала Констанция. — Расскажи, что ты о нем думаешь.
— У меня от него мурашки.
— Ах, вот как!
— Что с твоим мальчиком? Почему он не может сидеть спокойно?
— Он немного нервничает.
— Из-за меня?
— Нет, он всегда такой нервный. Не могу понять почему.
— Его надо бы увезти в какое-нибудь более здоровое место.
— О, мы не можем оставить Гракха. Он был к нам так добр. Стоит нам только уехать, как все начнут говорить про нас всякие гадости. Ты не представляешь себе, что здесь за люди. А я не хочу, чтобы Гракх плохо о нас думал. Но я полагаю, что скоро весь двор снова переедет на Восток. Надеюсь. Мне Рим не нравится, а тебе?
— Он не совсем такой, как я думала.
— По-моему, римляне не ценят Гракха так, как он заслуживает. Взять хотя бы эту безобразную историю на днях, когда сословие всадников устроило свою процессию. Скажи-ка, эти рабы — твои собственные?
— Я привезла их с собой, почти всех.
— Тогда, наверное, можно говорить откровенно.
Тем не менее Констанция держалась очень осторожно, словно любая тема, от домашнего хозяйства до светской жизни, могла оказаться чреватой всевозможными недоразумениями и неприятностями. А вскоре она встала и собралась уходить.
— Передай Криспу, чтобы зашел меня повидать, — сказала Елена.
Констанция поморщилась.
— Тарквину? Да, конечно, передам, если только его увижу.
— А почему ты можешь его не увидеть? Он же сейчас в Палатинском дворце, да?
— Да, но дворец такой большой, там столько всяких церемоний, столько разных ведомств... Иногда целыми днями никого не видишь.
В тот вечер в записке, которую Елена уже ждала — на сей раз она была засунута в дверную щель, — стояло: «Берегись коварства Лициниана».
Елене нанесли визиты все придворные дамы: прошел слух, что ею действительно не следует пренебрегать. Ее не всегда удавалось застать дома: часто она отправлялась на прогулку по городу или бывала в церкви. Однако за первые десять дней Елену посетили все представители злополучного рода Флавиев. Каждого она просила передать Криспу, чтобы тот пришел к ней, и наконец он появился, уже в сумерках и без всякого предупреждения. Он бросился в объятья бабушки, а когда отстранился, она увидела в его глазах слезы.
Они разговаривали допоздна. Дважды за это время Криспу показалось, что на террасе послышался какой-то подозрительный шорох, и он приказывал ликторам обыскать весь сад. А один раз он внезапно распахнул дверь, но обнаружил в коридоре только старую преданную горничную из Галлии, заправлявшую лампы.
— Мне кажется, вы на Палатине сами себя взвинчиваете, — сказала Елена. — Все до единого. Ты в точности как тот несчастный мальчик, сын Констанции. Придется мне поговорить об этом с твоим отцом.
— Я не виделся с ним уже три недели, — сказал Крисп.
— Тебе надо бы больше выходить в город.
— Я так и делал, когда мы только приехали. Несколько сенаторов устроили обеды в мою честь. Было очень здорово. Эти римские обеды ни на что не похожи. В Никомедии все так чопорно и официально, а здесь куда роскошнее, но в то же время гораздо свободнее. Я думаю, у них это просто более давняя традиция. Когда мы только приехали, меня принимали, как светского льва. И по-моему, я им понравился. Когда я появлялся, меня встречали приветственными криками. В общем, весело было. А теперь я нигде не показываюсь.
— А что случилось?
— Да ничего не случилось. В этом дворце никогда ничего не случается. Ну, было много анонимных писем, но к этому можно привыкнуть. Больше всего угнетает как раз то, что как будто ничего не происходит. Никто ничего не говорит, и вдруг чувствуешь, что ты в опале, все начинают тебя сторониться. Начинаешь понимать, что где-то сделал что-то не то, но никто не говорит что. Я видел, как это бывает с другими. Начинается с евнухов: они вдруг перестают замечать человека. Потом и родственники тоже. А потом человек просто перестает появляться. В его комнатах поселяется кто-то другой, а про него никто не спрашивает — все идет так, словно его никогда и не было. Иногда он все же всплывает, получает где- нибудь какую-то должность. Но обычно так и исчезает бесследно.
— Мне кажется, Фавста что-то против меня имеет, — продолжал он, помолчав. — Не могу понять что. Мы были когда-то очень дружны. Больше того, мне даже одно время казалось, что она в меня влюблена.
— Крисп!
— А что, Фавста постоянно в кого-нибудь влюблена. Не думаю, чтобы отец имел что-то против. Он слишком занят всеми этими разговорами про религию. Да, еще и это. Я терпеть не могу священников, которыми кишмя кишит дворец. Они даже хуже, чем евнухи.
— Я христианка, Крисп.
— Да, я знаю, бабушка. Я целиком за. То есть это не по моей части, но я за то, чтобы всякий верил во что хочет. Но все эти бесконечные споры о ересях и истинной вере... Папа день и ночь только этим и занимается, хотя, по-моему, не понимает ни слова, как и я. А теперь у них получается так, будто с этим была как-то связана наша война на Востоке. Полная чушь. Мои люди сражались вовсе не за христианство. Они сражались за то, чтобы папе достался трон. Мы победили, теперь он на троне, и делу конец. Ужасным ослом себя чувствуешь, когда потом тебе говорят, что ты сражался за религию. Так что и это тоже. Не мне, конечно, об этом говорить, но все знают, что я воевал очень неплохо. Когда доходит до драки, я прекрасно соображаю. И думаю, что заслужил кое-какую благодарность. Меня не так уж волнуют титулы — во всяком случае, не больше, чем других, — но если уж они решили назначить цезаря, то почему не меня? Почему этого мальчишку Констанция? А насчет священников — так ведь они тут не одни. На Палатине полно всяких ясновидцев — и Сопатр, и Гермоген, и этот ужасный старый мошенник по имени Никагор. Ты знаешь, что папа отправил его с самыми большими почестями, с императорским конвоем в Египет, на съезд магов и волшебников? В общем, поверь мне: жизнь на Палатине — просто ад. Я раз десять подавал рапорт, чтобы меня отпустили обратно к войску. Никакого ответа. Какой-нибудь евнух просто берет рапорт и уходит, и больше ничего.
Так изливал Крисп свои горести, которые до сих пор держал про себя. Сердце Елены разрывалось от жалости к растерянному герою. Наконец она сказала:
И в конце концов Елена послала Константину письмо, где сообщила о своем твердом намерении приехать на Палатин и потребовала назначить ей время.
Легионеры, стоявшие в восемь шеренг, взяли на караул. На ступенях лестницы расстелили персидские ковры. Когда Елена сошла с носилок, прозвучали фанфары. И навстречу ей вышел Константин.
Они не виделись уже двадцать лет. Если не считать высокого роста и осанки, мало что напоминало о военном прошлом повелителя мира. От шеи до пяток он был скрыт под пышными одеяниями. Плащ цвета императорского пурпура, сплошь расшитый золотыми цветами и усаженный жемчугом, свисал с его плеч на устланный коврами пол жесткими складками, словно еще один ковер. Плащ был без рукавов, и из-под него виднелись пестрые, словно павлиний хвост, рукава рубашки с кружевными манжетами и руки с грубыми, толстыми пальцами, на которых сверкало множество драгоценных перстней. Сверху плащ венчал широкий воротник из золота с финифтью — такой массивный, что он больше походил на бычье ярмо. Украшавшие
