— Они ни с кем не виделись?
— Только с императрицей.
— Ах, с императрицей... Да, насчет ее тоже я хотел тебе кое-что сказать. Где она сейчас?
— Я думаю, у себя в бане. Это ее обычное время.
В свое обычное время — в самое приятное время, — в своей жарко натопленной парильне, совсем одна и совсем обнаженная Фавста гляделась в зеркало, которое ничуть не запотело — жар был сухим, как в пустыне. Разглядывая свое безмятежное, круглое, мокрое лицо, она размышляла.
Двадцать лет замужем, в окружении соглядатаев, и ни разу не уличена даже в мелком грешке; мать шестерых детей, и все еще — ведь правда? — способна вызвать желание; еще нет сорока, и уже повелительница всего мира.
Совсем недавно маленькая парильня стала еще уютнее: здесь появились матрац и подушки из тонкого африканского сафьяна — шедевры дубильного искусства, мягкие, словно шелк, непромокаемые, источающие аромат сандала, который заглушал запах кожи.
Здесь, в парильне, не было ничего лишнего. Произведения искусства стояли снаружи, вокруг бассейна. А здесь даже на двери не было украшений. Бронза слишком нагревалась, а инкрустации из слоновой кости и черепахи, бывшие частью первоначального проекта, от жара высыпались, остались только массивные створки из цельного кедрового дерева. Но стены, пол и потолок были сплошь покрыты мозаикой, выполненной по рисунку Эмольфа, — пестрой и красочной, как персидский ковер. Со всего мира были собраны здесь камни самых эффектных цветов и самых тонких рисунков.
Фавста лениво смотрела, как струйки пота стекают между ее грудей, заполняя пупок. Она испытывала глубокое удовлетворение. Пережить всех своих земных врагов и иметь всегда под рукой этого милого епископа, который гарантирует вечное блаженство в следующем мире, — какая героиня античности могла этим похвастать?
«Кажется, истопники немного перестарались».
Она припомнила сегодняшний сеанс колдовства, завершившийся так неожиданно драматично. Никакого естественного, разумного объяснения этому быть не могло. Экспромтом, без всяких предварительных репетиций, можно сказать — по вдохновению, эта маленькая негритянка сделала шаг, на который Фавста не решалась, и сказала как раз то, что сейчас было необходимо. А ведь перед этим Фавста чуть-чуть не велела ее удавить. Это просто еще раз доказывало, какое значение в жизни имеют сверхъестественные силы. Прав был епископ, когда рассказывал обо всем этом небесном мире благожелательных херувимов, серафимов и ангелов-хранителей. Само небо заговорило с ней, как оно заговорило с Константином на Мульвинском мосту.
Но становилось в самом деле слишком жарко. Фавста позвонила в колокольчик.
Ожидая раба, который был обязан появиться мгновенно, но почему-то медлил, Фавста продолжала размышлять над своей радостной тайной. Почему именно она, единственная из всех женщин, удостоена всего этого? Вряд ли это дань ее высокому положению. В сущности, если подумать, Божественное Провидение императорский род явно не жаловало. Нет, тут дело в ней самой, в какой-то уникальной особенности ее души. Может быть, она этого и недостойна, но ей повезло — она Божья избранница, любимица и подопечная. Евсевий не раз намекал на что-то в этом роде. Теперь это можно считать доказанным.
Почему-то на звон колокольчика по-прежнему никто не шел. Жар становился неприятным, невыносимым. Она приподнялась на ложе, и от этого движения ее словно обдало порывом раскаленного ветра. Сердце ее билось все чаще. Она опустила ногу на пол и тут же, обжегшись, отдернула ее. В ярости и страхе она изо всех сил зазвонила в колокольчик. Что-то было неладно. Никто не шел, а кровь стучала у нее в ушах, и ей вдруг показалось, что она слышит ритмичное пение колдуньи: «Миром владела — стало миру невмочь»...
До двери было всего три шага по мраморным и порфировым плитам. Их нужно было пройти. Все еще сохраняя присутствие духа, она бросила на пол подушки, переступая по ним, дошла до двери и решительно взялась за раскаленную ручку, но ручка не поворачивалась. Она уже знала, что так будет: шагая с подушки на подушку, она на мгновение мысленно заглянула сквозь дверь и увидела с ее наружной стороны засов. Звонить, стучать, биться в дверь было бесполезно. Удача ее покинула. Она бессильно опустилась на пол, немного потрепыхалась и вскоре затихла, словно рыба, выброшенная на каменистый берег.
9
РАЗЪЕЗД
— Да, я знаю, знаю. Все, что ты говоришь, дорогая мама, чистая правда. Только это не очень хорошо с твоей стороны — в такую минуту человек может ожидать хоть немного доброты, особенно от матери. Я все последнее время сам не свой. На меня иногда находит. И не думай, что мне это доставляет удовольствие. Это сущая мука. Я говорил с врачами — с самыми лучшими в мире. Они ничем не могут помочь. Все они говорят — это всего лишь цена, которой приходится расплачиваться за выдающиеся таланты. Ну, значит, и другие тоже должны расплачиваться. Нельзя же, чтобы им все доставалось даром. Я тружусь на них из последних сил, расправляюсь со всеми их врагами, управляю ради них целым миром. А когда меня временами одолевает уныние, они говорят обо мне так, словно я какое-то чудовище. Ну да, я знаю, что они говорят, что говорит весь Рим. Отвратительный город, он мне всегда не нравился. Даже после той битвы на Мульвинском мосту, когда кругом были одни только флаги, и цветы, и славословия, когда я был их спасителем, — даже тогда мне было немного не по себе. Куда лучше Восток, где можно чувствовать себя единственным в своем роде. А здесь ты всего лишь одна из фигур в бесконечном шествии истории. Рим требует, чтобы ты был в постоянном движении. К тому же еще эта вопиющая безнравственность. Я даже не могу пересказать тебе того, что слышал. Дома разваливаются, канализация в ужасном состоянии. Говорю тебе — я ненавижу этот город.
— Ты когда-то называл его Священным.
— Это, дорогая мама, было еще до моего прозрения. До того, как я увидел свет на Востоке. А Рим я ненавижу. Я хотел бы сжечь его дотла.
— Как Нерон?
— Ну почему ты так говоришь? Ты слышала этот мерзкий куплетец? Кто-то подсунул его вчера в мои бумаги. «Пока на нем сидит Нерон». Вот какие вещи говорят обо мне римляне. Да как они смеют? Как они могут быть такими глупыми? В Никомедии меня называют Тринадцатым Апостолом. Это все из-за нее. Теперь, когда ее нет, все станет лучше, намного лучше. Фавста виновата во всем. Ты не поверишь, сколько я про нее узнал за последние двадцать четыре часа. Она во всем виновата. Теперь мы начнем сначала. Все будет иначе.
— Сын мой, есть только один способ начать сначала.
— Я знаю, о чем ты, — сказал Константин. — Все мне на это намекают. Все говорят, что мне надо креститься. И Фавста вечно приставала ко мне с этим крещением. И даже Констанция... Проклятье! — воскликнул он в негодовании. — Констанция-то жива и здорова! Ей-то я ничего не сделал, верно ведь? А говорят — Нерон. Разве он оставил бы ее в живых? А по мне — пусть живет и радуется.
— Она не радуется, Константин.
— Ну, должна бы радоваться. Могу тебе сказать, что она висела на волоске. Но это очень характерно: ни от кого никакой благодарности. Почему она не радуется?
Елена ничего не ответила, и Константин возмущенно выкрикнул еще раз:
— Почему она не радуется? Вот я сейчас прикажу ее привести и заставлю ее радоваться! Я... Мама, неужели я схожу с ума?
Елена по-прежнему ничего не отвечала, и он, помолчав немного, продолжал:
— Я сейчас расскажу тебе, как это бывает, когда на меня, как они говорят, находит. Я хочу объяснить, почему так неправильно и несправедливо сравнивать меня с Нероном. Хочу раз и навсегда объяснить тебе, как это бывает. Ты должна меня понять. На Нерона тоже находило, я об этом читал. Он был ужасный мерзавец — эстет-невротик. Он наслаждался, видя разрушения и людские страдания. Я — полная ему противоположность. Я живу исключительно ради других — учу их, не даю им делать глупости, строю для них красивые здания. Посмотри, что я сделал даже здесь, в Риме. Посмотри на все эти церкви, на пожалованные им земли. Разве у меня есть фавориты? Да у меня нет даже друзей. Разве я устраиваю оргии? Разве я пляшу, пою и напиваюсь пьяным? Разве я позволяю себе хоть какие-нибудь удовольствия? По-моему, мои
