Гею хотелось бы знать, сколько людей можно прокормить, если использовать для этого средства, которые идут на создание всего лишь одной самой слабенькой атомной бомбы.
Может быть, не менее двухсот тысяч.
Ровно столько, сколько погибло во время атомного взрыва в Хиросиме.
Ничего не скажешь, удобный способ решения Продовольственной программы.
Эти колоски спасли им жизнь.
Отцу, Фаине и Гею.
Колосков надо было набрать как можно больше, целую сумку. Потом принести домой, точнее, в аул, где жили старатели, искавшие за Иртышом оловянный камень касситерит, и отец Гея тоже считался старателем, хотя старание его в то лето, когда у отца открылись фронтовые раны, сводилось к одному - любой ценой встать на ноги, которые отнимались после ранения, во что бы то ни стало подняться с постели, не быть обузой Фаине и Гею.
Отца спасли эти колоски.
Фаина и Гей сушили их на плоской крыше глинобитной мазанки.
Потом шелушили.
Потом просили у старой казашки маленькие ручные жернова.
Чудо-мельница такая.
Прямо как в сказке!
Только лепешки получались из этой муки солоделые. Они были точно из сырого теста, сколько их ни пропекай. Колоски пролежали под снегом всю зиму, и что-то случилось с клейковиной зерна, это уже позднее, когда Гей стал творческим работником, он узнал такие научные подробности у какого-то ученого, магистра, или как там его назвать, который, кстати заметить, солоделые лепешки не ел никогда.
Жаль, что эти лепешки нельзя было в свое время сфотографировать.
Чтобы не воссоздавать их из атомов и молекул.
Именно в это время, когда Фаина и Гей собирали на стерне прошлогодние колоски пшеницы, американская атомная бомба, торжество науки и чудо техники, была уже изготовлена.
Точнее, две бомбы.
Одну из них назвали Толстяком.
Манхэттенский проект стоил два миллиарда долларов.
А может, гораздо больше.
Этих денег хватило бы на то, чтобы много лет кормить лепешками всех голодающих детей мира.
Лепешками из хорошей муки.
Но ведь вслед за Толстяком и Малышом появилось множество других бомб...
ИНИЦИАТИВЫ В СОЗДАНИИ НОВЫХ СИСТЕМ ОРУЖИЯ
США СССР
Ядерное оружие Середина 40-х годов Конец 40-х годов
(Применено в августе 1945 г.)
Да, но Гей отвлекся.
Еще раз убедившись в том, что процесс воссоздания будущего из прошлого должен быть строго управляемым.
Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани, дал потому, что отец Гея был фронтовиком.
- Все началось с войны... - сказал Юрик.
Бээн и война.
Война и Бээн.
Бээн появился в Лунинске во время войны.
Новая Гавань, как пошутил однажды Бээн, была его первой неплановой стройкой. Надо было куда-то селить людей, огромный палаточный городок вырос на пустыре за Лунинском, у подножия Ивановской горы. Здесь временно жили вербованные. Строители будущего Комбината. И Бээн принял единственно правильное решение - до наступления зимы переселил всех вербованных в дощатые бараки, назвав поселок Новой Гаванью.
В глубине души Бээн был еще и поэтом.
Может, романтиком.
Но Бээн любил и геометрию.
Он знал, что такое перспектива.
Слева - стройные ряды бараков, а справа - не менее стройные ряды сараев, которые теперь, по моде времени, называют подсобными помещениями.
Тут же, справа, были и дощатые туалеты с буквами М и Ж, а также помойные ямы, без которых, увы, наша жизнь невозможна, и это лучше всех понимал Бээн, предусмотревший огромные помойные ямы возле каждого барака.
Помойные ямы по велению Бээна закрыли дощатыми коробами, для изящества покрашенными в белый цвет, который, к сожалению, моментально себя утратил.
В глубине души Бээн, возможно, был еще и художником.
Во всяком случае, когда Гей заводил разговор о чем-то таком, Бээн всегда говорил одно и то же:
- Искусство Запада - это искусство разложения. Признаю только соцреализм!
Из современных, кстати, художников ему больше всего нравились двое Глазунов и Шилов.
Тут Гей пасовал.
Ни на одну из выставок этих известных мастеров он так и не попал.
Да и как было попасть на них рядовому социологу?
Но Гей опять отвлекся.
Ведь он вспоминал о том, как Бээн дал отцу Гея жилье на Новой Гавани.
В одном из бараков для вербованных отец Гея и получил комнатку. Хотя вербованным отец не был.
Он был хуже вербованного - ему и палатка не причиталась.
После прииска, когда у него поджили раны, отец с Фаиной и Геем приехал в Лунинск и сразу направился в контору строительства Комбината.
Гей помнит этот момент, ему велели сидеть на узле, в котором уместился семейный скарб, а отец и Фаина подошли к большому и толстому начальнику, подъехавшему на машине прямо к крыльцу конторы.
Тогда Гей, конечно, не знал, что это и есть Бээн.
Впрочем, тогда Бээн и сам не знал, что он будет Бээном.
Стройка только-только начиналась, на месте будущего Комбината был пустырь да палаточный городок.
Бээн тогда начинал с нуля.
И Гею позднее хотелось при случае сказать Бээну - когда Гей стал уже научным работником и встречался с Бээном как бы запросто, - что судьба свела их в тот момент, когда, по сути дела, оба находились на нулевом цикле.
Но Гей так и не сказал этого.
Скорее всего, Бээн не понял бы его и ответил бы, что лично он еще никогда не находился на нулевом цикле.
В этой жизни, сказал бы он, его цикл всегда был выше нулевого.
Однако отца Гея он понял сразу.
Может, потому, что отец обратился к нему по-военному.
Командир, сказал отец, приложив руку к козырьку вылинявшей фуражки, на которой, впрочем, еще оставалась звездочка, помоги выйти из окружения.
Бээн как будто оторопел сначала.
Потом оглядел отца.
Перед Бээном стоял - но не навытяжку, хотя, конечно, и не вальяжно, - его ровесник в офицерской, без погон, тоже полинявшей, но чистенькой, аккуратно заштопанной в иных местах форме. Выбрит. Подтянут. И такой болезненно худой, что Бээн, массивный, здоровый, не мог, наверно, не поразиться тому, как этот бывший офицер еще держится на ногах.
Бээн задержал взгляд на орденских планках.
