— Можно.
Убежала в соседнюю комнатушку. Вернулась с тазиком, ведром воды и длинным расшитым рушником.
— Нет, мы сами, Марина Трофимовна.
Освежившись, пограничники сели за стол. Чувствовали они себя паршиво. Стыдились друг другу в глаза посмотреть. Молчали. И ели не по-солдатски: чересчур медленно. Хозяйка стояла, прислонившись спиной к притолоке, подперев белой полной рукой подбородок, и, улыбаясь, смотрела на них, будто век не видела, будто навеки запоминала их лица.
Смолин, доедая вторую тарелку борща, уныло думал: «Такие, значит, пироги. Пробивались в одну сторону, а попали в другую. Н-да! Вот тебе и бандеровское Межгорье! А почему, спрашивается, Марина так расщедрилась на хлеб, на соль и ласку? Почему радуется? Первый раз видит нас. И последний. Тут что-то не так. Ну и ты! Ну и даешь! Человек к тебе со всей душой, а ты, дикобраз, дулю ему за спиной показываешь».
Поели и поднялись.
— Спасибо, Марина Трофимовна, за угощение. Мы пойдем дальше. Неотложное у нас дело. Извиняйте.
На этом хотел распрощаться, но не сдержался и добавил:
— Ищем нарушителя границы. Здоровый дядька в сапогах. На бричке в ваше село приехал. Или на грузовике. Вы, часом, не видали такого?
Просто так спросил, для очистки совести и, может быть, даже по инерции.
Хозяйка, не меняя позы, не отрывая белой полной руки от подбородка, не переставая улыбаться, сказала своим ласковым, певучим голосом одно только слово:
— Видала.
Смолин смотрел на нее испуганными глазами и не мог ничего вымолвить.
— Видала! — повторила женщина.
Смолин не верил своим ушам. Шутит, конечно. Переглянулся с Камешциковым, который тоже растерянно молчал.
— Где вы его видели? Когда?
Марина слегка повернулась и повелительно бросила через плечо:
— Выходь, Микола!
Из боковушки, пригибая под перекладиной голову, боком вышел здоровенный мужик. Он был чисто выбрит, намыт, с еще не просохшими волосами. Могучие плечи прикрывала вышитая по вороту рубаха. Смотрел на пограничников и тоже, как и Марина, загадочно улыбался:
— Добрый день, товарищи!
Голос басовитый, сильный, привыкший приказывать и командовать.
Пограничники не ответили. Их руки одновременно потянулись к автоматам, стоявшим между колен. Микола заметил их движение и еще шире улыбнулся.
— Не беспокойтесь, товарищи. Оружие не понадобится. — Повернулся к Марине, попросил: — Тащи сюда мое добро.
Хозяйка убежала в боковушку и принесла ворох старой одежды, да еще и автомат и три гранаты впридачу. Положила все это к ногам пограничников и опять заняла свое место у притолоки. Улыбка сияла на ее молодом и красивом лице.
Мужик пнул ногой свою амуницию.
— Тут все мои бебухи, все трекляте життя. А вот и пропуск в завтрашний день. — Достал из шаровар мятую, потертую газету, выложил на стол.
Смолин развернул «Правду Украины». В глаза сразу бросился напечатанный крупным шрифтом Указ Президиума Верховного Совета Украинской ССР об амнистии и трудоустройстве членов так называемого объединения украинских националистов при условии их полного разоружения и добровольной сдачи органам Советской власти.
— Явился с повинной! — сказал мужик, переступая с ноги на ногу, когда Смолин поднял на него глаза.
— Допустим, — произнес Смолин свое любимое словечко. — А почему ты не явился с повинной к нам на заставу?
— Чтобы больше веры было в мой пропуск.
— Ну, а если бы мы сюда не забрели, в этом случае ты бы что делал?
— Пришел на заставу. Я туда дорогу добре знаю.
— А записка, которую ты нацарапал: «Ищи ветра в поле»? Почему ты, идя с повинной, решил поиздеваться над нами?
— Не для вас я ее написал. Сообщнику, Петру.
— Где он?… Вы вдвоем переходили границу?
— Так. Нас было двое. Но через кордон мы перешли самостоятельно, каждый по своему маршруту. Договорились встретиться завтра ночью у дороги в Межгорье, в трубе.
— Он тоже с повинной пришел?
— Куда там! Зверюка. Службист безпеки. Гестаповец. Вешал и расстреливал.
— Он где перешел границу?
— Около Ковалей.
— А явка?
— Там же.
Многое прояснилось для Смолина, однако еще и еще напрашивались вопросы:
— Ты домой от трубы как добрался?
— На подводе.
— Что за подвода? Попутная? Или заказанная из-за кордона?
— Свояк Роман Горбань в лес ездил по дрова. Прихватил по дороге. Случайно так вышло.
— Прихватил, замаскировал и благополучно доставил прямо сюда?
— Нет. Сначала на свое подворье привез. Оттуда я домой перебрался.
— Тебя видел кто-нибудь?
— Ни одна душа. Я умею прятаться.
— Да, умеешь… Твой свояк Роман знает, что ты явился с повинной?
— Нет. Голова его еще темная, забитая бандеровской брехней.
— А твоя, значит, прояснилась?
— Так. Еще до этого Указа. Не по дороге мне с бандерами. Поздно, дурак, спохватился. Эх, товарищи! Не заслуживаем мы амнистии, по правде сказать. Много зла натворили на своей земле. Советское правительство пожалело нас. Век будем благодарить нашу владу за такую милость.
Смолин сурово посоветовал:
— Если хочешь, чтобы тебе верили, поменьше произноси пустых слов и больше говори правды о себе и бандеровском подполье. Пока ты не имеешь никаких прав хвалить Советскую власть. Ну чего ты вылупил глазищи? Не понял?
— Понял!
— Вот и хорошо. Теперь перекур. — Смолин достал пачку измятого, немного подмоченного жарким потом «Беломора», протянул хозяину: — Кури, если курящий.
— Курящий, как же! В схроне нельзя не баловаться табаком, не пить горилки. Пропадешь от смутных думок.
Дымили, молчали, разглядывали друг друга. Думали каждый о своем, конечно. Все несложные мысли Миколы были отпечатаны на его лице: «Получу или не получу амнистию?»
А Смолин думал о том, какая же сила у Советской власти. Запуганных, затравленных еще со времени фашистской оккупации людей держат бандеровцы в страхе и повиновении, кровью обагрили не одну селянскую хату, в которой нашлись смельчаки, пытавшиеся подать голос против насильников. Но слово правды находит дорогу к людскому сердцу. Дошло оно сегодня до Миколы, завтра, может, Роман прозреет. И настанет день, когда в Закарпатье и духу не останется от бацдеровского отребья. И заживут люди свободно
