Ивановичу Деникину приходится отходить восвояси на юг. Похоже, Красная Армия сейчас единственная сила, способная отбросить и добровольцев, и немцев, и Колчака от матушки-Москвы! Поверьте старому офицеру: война идет на убыль. Пора, пора заняться обычными трудами…
Ни Дануты, ни мамы дома не оказалось. На мой вопрос, где они, отец ответил не сразу, как-то подозрительно оглядел из-под седых бровей Задорова и, только когда я повторил вопрос, тихо сказал:
— У нас тут, в некотором роде, госпиталь. Они там…
— Кто в госпитале? — Впрочем, я уже догадывался.
— Четверо бойцов твоего друга.
— А Саша?
— Был. Уехал. Тебе письмо. Сейчас дать?
Письмо написано в спешке, карандашом. «Жаль, не застал тебя. Мы на старом месте. Командование решило дать бой, упредив выступление офицерских рот. Мы шли через Даховскую. Мой батальон задачу выполнил, но удержаться не удалось. Отходили через Псебай, оставили раненых. Твоя жена — молодец! Мы еще встретимся!»
Его батальон… Трудно представить философа, пожирателя книг в роли командира батальона! Вот что делает с людьми война. Скажи я Саше такие слова, он немедленно поправил бы: «Классовая война».
Пока я читал, Задоров сидел на диване. Глянул на него — уже спит.
Тихонько сказал отцу:
— Подбери для Бориса одежду, обувь, белье. И не буди, пожалуйста. Пусть поспит, пока я схожу в госпиталь. Устроим баньку.
На нашей улице, почти в самом конце, стоял обветшалый дом. В нем жила одинокая, старая женщина, наша приятельница. Вот у нее-то на отшибе и положили раненых бойцов. Ухаживали за ними Данута с мамой, хозяйка дома и сосед по фамилии Терлецкий, пожилой человек, потерявший на войне двух сыновей.
Никто не удивился, когда я вошел в дом, уставленный топчанами, никто не выказал шумной радости, обычной при встречах. Слишком большая человеческая боль наполняла этот дом. Данута, осунувшаяся, скорбная, поцеловала меня сухими губами. Мама молчком вытерла слезы, погладила по плечам.
Два бойца казались безнадежными. Данута всматривалась в их желтые лица и тихо советовала женщинам, что делать и какое лекарство дать.
— Опасно им тут, — сказал я Дануте, когда мы вышли.
— А где еще? Где не опасно? Саша хотел везти их в горы, но как везти? И что там, в горах? Тут хоть покой. Кое-что из лекарств. По крайней мере, двое могут подняться.
— Ты измучилась?
Она не ответила. Только вздохнула. Такого строгого, озабоченного лица я еще не видел у нее.
Мы молчали. Вдруг она тряхнула головой, улыбнулась и спросила уже другим голосом:
— Сынок не хвастался, как он читает-пишет? Нет?
Значит, просто не успел. А готовился!.. Он у нас очень, очень способный! Скоро в школу, если ничего не произойдет.
Война ее беспокоила. Войны она боялась, как и все женщины. Только краем прошла война мимо Псебая, а сколько горя и крови!
— Шапошникова ты не видел? — вдруг спросила она. — Заходил третьего дня.
— Рассказывал что-нибудь? — Это известие принесло мне облегчение. Вернулся, значит, из восточных районов.
— Ни слова. Мрачный и замкнутый. Как тот раз.
— Похоже, что на той границе заповедника плохо. Иначе он разговорился бы.
По улице навстречу нам ехала-бренчала очень знакомая тележка. Серый конь пританцовывал, картинно выгибал шею на туго натянутых вожжах. Ванятка Чебурнов, колченвгий. Проехал — и не глянул.
— Куда это он? — забеспокоилась Данута.
Она все время оглядывалась: остановится у того дома или проедет? Рука ее просто окаменела в моей руке. Вот Чебурнов уже против дома, смотрит на окна. Не остановился. Мы уже стояли у своих ворот, когда серый конь промчался мимо, возвращаясь из загадочной пробежки. И снова Ванятка даже бровью не повел. Плохо.
Борис Артамонович все еще спал, неловко свалившись на сторону. Перед ним лежала горка отглаженной одежды.
Мы с Данутой затопили баню. Теперь можно будить приятеля. Я только дотронулся до плеча Бориса, как он уже открыл глаза.
— В баню, — сказал я. — Бери белье, веники на месте. Пошли.
Смущенно посмотрел он на приготовленное белье, вздохнул, взял и, сказавши: «Я ваш должник», шагнул за мной.
Мы вернулись, сели ужинать. Отец выставил оплетенную бутыль с домашним вином, налил бокалы.
— За здоровье всех, кто пролил свою кровь! — сказала Данута.
Борис Артамонович удивленно оглядел нас, но расспрашивать не стал, выпил. И пока мы ужинали, он все посматривал то на меня, то на Дануту. Мы понимали отшельника: завидовал нашему семейному счастью и думал о своем одиночестве. В такие-то годы…
Шапошников все не шел. Тогда я отправился к нему.
Христиан Георгиевич уже ложился спать, был в одной рубахе, поглаживал рыжеватые волосы на могучей груди. Сели. Он уперся взглядом в мои глаза и добрые полминуты молчал. Сказал, наконец:
— Нету восточного стада. Погибли зубры.
— Ящур?
— Пули браконьеров. Был, конечно, и ящур. Но стадо угодило в зону военных действий, вот в чем дело. Казаки прочесывали горы, искали красных, будто бы отступивших туда из-под Невинки. Нарвались на стадо, второе. Началась стрельба. Им удалось загнать зверя в ущелье — и пошла потеха! Считаю, погибло десятка полтора. Мы подъехали, когда пир горой. Уж так довольны добычей, что и о красных забыли! Нас арестовали, я ихнего полковника и так и этак крестил, а им смешно. Не понимают. Зверь-то, говорят, дикий. Дикий! А я ругаюсь. Вроде ненормальный. Так со смехом отдали нам винтовки, коней — валяйте, мол, дурачки, на все четыре стороны! Ужасно обидно… Трех зубров всего нашли и с великим трудом пригнали за Лабу.
Я слушал и думал, что своим «упреждающим» налетом на Лабинскую, на Майкоп, Красная Армия, возможно, спасла Кишу и Умпырь от такой же участи.
— Где же те три зверя?
— Между Бескесом и Лабой.
— Наверное, лучше перегнать их на Умпырь. До зимы. А у нас хорошие вести. Кончился ящур! Все! Убытки подсчитали. Не так уж и много. Могло быть хуже.
— Ну и что? — спросил Христиан Георгиевич с бессильным отчаянием. — Война придет и сюда. Похлеще эпизоотии. Весь заповедник в кольце боев…
— И все-таки сто шестьдесят восемь голов. Ареал их расселения сузился. Осталось только междуречье Лабёнок — Киша. Ну, может быть, еще немного на Белой. Там было семь голов. Граница охраны короче, нам проще. А впереди зима. Зимой в горы никто не пойдет. Да и война, надо думать, кончается. Вот и условия для заповедования. С полуторасотенным стадом можно начать работу.
Я нарочно говорил с излишней приподнятостью — уж очень хотелось расшевелить Шапошникова.
Слушая меня, он хмуро молчал, почесывая грудь, и радужные мысли мои никак не развивал.
Уходил я от него огорченным. Конечно, есть, отчего захандрить даже при таком железном характере.
Не знаю, долго ли я спал, но осторожный стук в окно разбудил меня первого. Во дворе стояла мама. Она делала знаки, чтобы я открыл окно. Подтянувшись ближе, зашептала:
— Бог призвал двоих раненых. Скончались. Пойдем, поможешь. Терлецкий готовит похороны, но
