запомнится и горящая в них синезарная прямота, и животворящая истина — истина, в отличие от неба, далеко не пустая.
Джон Ли вновь надевает широкополую шляпу.
— А я вам обеим гостинец купил.
Оторвавшись от младенца, Ребекка переводит взгляд на мужа и слабо улыбается: ей с трудом верится, что он способен на такие суетные знаки внимания.
— Какой гостинец?
— Безделица: пташка. Показать?
— Покажи.
Джон Ли выходит в соседнюю комнату и тут же возвращается, неся за плетёную ручку какой-то прямоугольный предмет, который, как и младенец, закутан тканью. Кузнец поднимает его над кроватью, чтобы жене было видно, и стаскивает ткань. В тесной плетёной клеточке сидит щегол. Испуганно встрепенувшись, яркая птичка забилась о бурые прутья.
— Ничего, приобвыкнет, петь станет.
Свободной рукой Ребекка робко притрагивается к крохотной клетушке.
— Ты его повесь возле двери, где свет.
— Хорошо.
Кузнец всё рассматривает замершую в углу клетки пичугу, точно она для него важнее младенца, лежащего под боком у Ребекки. Налюбовавшись, снова закутывает клетку и опускает руку.
— Нынче ночью Господь указал мне, какое дать ей имя.
— Какое же?
— Мария.
— Я обещалась Господу наречь её Анной.
— Покорись, жена. Дар отвергать негоже. То было ясное изъявление.
— Я дара не отвергаю.
— Хочешь отвергнуть. Не дело это — в такой час. Откровение Божие должно принять со смирением.
— Что ещё было тебе открыто?
— Что она увидит Второе пришествие Господа нашего Иисуса Христа.
— Можно дать и два имени.
— Два имени — суетность. Довольно одного.
Ребекка молча взглядывает на мужа, потом, потупившись, рассматривает грубое одеяло, которым она укрыта.
— Истинно тебе говорю, Джон Ли, когда Иисус Христос явится в другой раз, Он будет Она. Кому как не матери знать Её имя.
Кузнец не отвечает. Он никак не решит, отчитать ли жену за праздномыслие или счесть её слова просто-напросто наивной фантазией, на которую в нынешних обстоятельствах можно посмотреть сквозь пальцы. В конце концов он склоняется над кроватью и кладёт заскорузлую руку на плечо Ребекки. В этом жесте и благоговение, и прощение, а по сути, совершенное непонимание. Как многие прорицатели будущего, кузнец слеп к настоящему.
Он выпрямляется:
— Поспи. Как проснёшься, сама увидишь, что надо покориться.
Он удаляется и уносит с собой клетку. Молодая женщина лежит в тёмной постели, не поднимая глаз от одеяла. За стеной звучит тихий голос Джона Ли: должно быть, рассказывает про щегла. Но вот кузнец умолкает, и чуть погодя у двери на улицу раздаётся птичья трель, песенка щегла в полёте; серебристый перезвон солнечным лучиком пронзает сумрак комнат, вонзается в душу, бередит совесть. Но Уильям Блейк ещё даже не родился[173].
Ребекка смотрит на крошечное существо в своих объятиях. В её глазах чуть ли не удивление: вот ещё кто ворвался в её мир! Склонившись над малышкой, она ласково целует сморщенный розовый лобик.
— Любви тебе, Анна. Любви тебе, любовь моя.
Личико младенца начинает кривиться, девчушка вот-вот зайдётся плачем. Она уже было всхлипывает, но в тот же миг её губы впервые в жизни чувствуют прикосновение материнской груди, и хныканье умолкает. В соседней комнате снова слышится негромкий говор. Ребекка кормит младенца, глаза её закрыты, она без остатка поглощена своими ощущениями, в которых утверждается её «я», — чувством, которое не описать никакими известными ей словами, да и знай она такие слова, не захотела бы его назвать. Лишь на миг она открывает кроткие карие глаза и всматривается в тёмный угол, будто кто-то оттуда за ней наблюдает. Накормив малышку, принимается легонько её укачивать, и по комнате еле слышно разносится глуховатое пение. Ребекка медленно выводит колыбельную. Дитя затихает. Песенка самая незатейливая: всего две чередующиеся фразы:
—
Но это, понятно, какая-то абракадабра, она ровным счётом ничего не значит.
ЭПИЛОГ
Те читатели, которые хоть немного знают, кем предстояло сделаться девочке из Манчестера в невыдуманной жизни, легко поймут, как далеко это повествование от исторического романа.[174] В действительности она родилась, кажется, за два месяца до начала моей истории — 29 февраля 1736 года. Про подлинные обстоятельства жизни её матери мне ничего не известно, о Лейси, Уордли и других персонажах, также позаимствованных из реальной истории, мне известно совсем мало. Подлинны только их имена, всё остальное — плод моего воображения. Не исключено, что в каких-нибудь книгах или документах я мог бы собрать о них более богатый материал, но к таким источникам я не обращался и даже не думал их искать. Повторяю: это лишь «фантазия», я вовсе не старался достоверно воспроизвести события или стиль эпохи.
Я питаю огромное уважение к строго и тщательно документированной истории уже потому, что посвятил некоторую часть жизни её изучению (пусть и довольно поверхностному). Но эта точная дисциплина, по существу, наука и по своим задачам и методам имеет мало общего с литературным творчеством. На страницах этой книги я мимоходом упомянул Даниэля Дефо (умершего в 1731 году). Одна- единственная ссылка не выразит и малой доли той любви и восхищения, которые я испытываю к этому писателю. И хотя «Червь» был задуман вовсе не как подражание Дефо — этот автор всё равно неподражаем, — я всё же охотно признаюсь, что использовал некоторые общие приёмы и темы, характерные, на мой взгляд, для его романов.
Трудно представить, чтобы убеждённый атеист вдруг посвятил свой роман какой-то разновидности христианства. Одной из причин создания этой книги была глубочайшая симпатия к «Объединённому обществу верующих во Второе пришествие Христа», больше известному как секта шейкеров, основание которой было положено Анной Ли. Сегодня слово «шейкеры» у большинства из нас скорее всего связывается со стилем мебели и крайним пуританизмом, внешне сходным с аскетизмом, который исповедовали крайние же силы противоположного религиозного лагеря — монашеские ордена (вроде цистерцианцев)[175]. Ортодоксальные богословы всегда презирали шейкеров за наивность их учения, ортодоксальные священники — за фанатизм, ортодоксальные капиталисты — за коммунистические устремления, ортодоксальные коммунисты — за суеверие, ортодоксальные сенсуалисты — за отвержение плоти, а ортодоксальные мужчины — за откровенный феминизм. Однако мне движение шейкеров представляется одним из самых увлекательных — и пророческих — эпизодов в долгой истории протестантского сектантства в Англии.
Секта шейкеров интересна не только с социально-исторической точки зрения. Их взгляды и вероучение (в особенности убеждённость, что святая Троица без женского начала не может считаться истинно святой), их необычные обряды и удивительно причудливый быт, их насыщенная образами речь и выразительное использование музыки и танцев — во всём этом проступает нечто такое, что всегда напоминало мне
