В: И безумию не подвержен?
О: Простенек, сэр. К одному только и способен — исправлять свою должность. Во всём прочем убогий. То бишь, умом убогий, а в рассуждении телесной крепости парень хоть куда — я бы такого работника нанял с охотой. И нрава, похоже, тихого, мухи не обидит. Что бы о нём нынче ни говорили.
В: К вашим служанкам он не приставал?
О: Нет, сэр.
В: А эта горничная, которую они везли, — как её звали?
О: Имя у неё диковинное — почти как у французского короля, возьми его нелёгкая. Луиза, что ли.
В: Француженка?
О: Нет, сэр, наша. Ежели по говору судить, из Бристоля или по крайности из тех мест. А вот манеры и взаправду французские: я слыхал, француженки — они как раз такие, фасонистые. Но Фартинг говорил, будто у них в Лондоне пошла такая мода, что горничные все хозяйкины повадки перенимают.
В: Она из Лондона?
О: Так мне сказывали, сэр.
В: Но говорит как уроженка Бристоля?
О: Да, сэр. Ужин просила подать к себе, прямо как леди какая. А комнату ей отвели отдельную. Уж мы на неё дивились. Фартинг всё её честил да попрекал чванством, а Доркас моя, напротив, хвалила: девица, мол, обходительная, не кривляка. А что ужинала не со всеми, так она сказала, что у неё разыгралась моргень и она желает отдохнуть. Я так думаю, не нами она погнушалась, а Фартингом.
В: Какова она была на вид?
О: Что ж, девушка пригожая. Бледновата, правда, и худосочная, как все лондонские, но лицо приятное. Ей бы ещё дородства прибавить. Запомнились мне её глаза. Карие, да такие тоскливые — как у оленихи или зайчихи. Смотрит — и будто не понимает. При мне ни разу не улыбнулась.
В: Не понимает? Чего не понимает, мистер Пуддикумб?
О: Как её догадало тут очутиться. Как у нас говорят — «ровно форель на кухне».
В: Она с кем-нибудь имела беседу?
О: Да нет, разве что с Доркас.
В: Не пришло ли вам на мысль, что это не горничная, но вельможная дама, выдающая себя за оную?
О: Да, сэр, ходят такие толки, будто это была какая-то знатная леди, досужая сумасбродка.
В: Вы полагаете, она бежала из дому со своим воздыхателем?
О: Я-то ничего такого не полагаю. Это Бетти, кухарка, да мистрис Пуддикумб. А я, сэр, угадывать не берусь.
В: Хорошо. Теперь я предложу вам вопрос сугубой важности. Можно ли заключить по поступкам мистера Бартоломью, что он подлинно таков, каким изобразил его мошенник Фартинг? Похож он на человека, который готов, пусть и скрепя сердце, пресмыкаться перед богатой тёткой?
О: Ручаться не могу, сэр. По всему видно, что он привык держать себя хозяином и по натуре горяч. Но ведь нынче это у многих молодых людей в обычае.
В: Не походил ли он на джентльмена более высокого разбора, нежели чем вам о нём сказывали? На выходца из более благородного сословия, чем его дядя-торговец?
О: Наружность и повадки у него были как у настоящего джентльмена, это правда. А там — кто его разберёт. Одно могу сказать: изъяснялся он не как простой народ. Мистер Браун — тот на нынешний лондонский манер. Племянник всё больше молчал, но я приметил, что он выговаривает слова как северяне — примерно сказать, как вы, сэр.
В: Он держался с дядей почтительно?
О: Только что для виду, сэр. Спросил себе самый лучший и самый просторный покой. Взяло меня сомнение, сунулся я к мистеру Брауну — как, мол, изволите приказать, ан вышло, что распоряжается-то племянник. И ещё кой-какие мелочи в том же роде. Но учтивости он ни в чём не преступал.
В: Много ли они выпили вина?
О: Какое много, сэр! Сразу по приезде спросили чашу пунша, пинту жжёнки, а на ужин — бутыль лучшей канарской мадеры. И ту не допили.
В: Перейдём к следующему. В котором часу они отбыли?
О: Да уж часу в восьмом, сэр. Мы в тот день так захлопотались, что о них и не думали: дело-то было в самый канун майского праздника.
В: Кто расплатился за постой?
О: Мистер Браун.
В: И щедро заплатил?
О: Изрядно. Грех жаловаться.
В: После чего они отправились по дороге в Бидефорд, так?
О: Так, сэр. По крайности расспросили моего конюшего Эзикиела, какая дорога туда ведёт.
В: Больше вы в тот день о них не слышали?
О: Один человек, что ехал к нам на праздник, сказывал, будто повстречал их по дороге. Он смекнул, что они останавливались на ночлег у меня, и всё пытал, что их сюда привело.
В: Из чистого любопытства?
О: Да, сэр.
В: И других вестей о них в тот день не приходило?
О: Нет, сэр. Ни словечка. Про Фиалочника мы услыхали только через неделю.
В: Про кого? Кто это такой?
О: Это беднягу Дика так прозвали — настоящего-то его имени никто не знал. Но я по порядку, сэр. Первым делом — про кобылу. Мне сперва и невдогад, что за кобыла такая. На другой день после праздника, ввечеру, приезжает сюда со своим товаром коробейник из Фремингтона по имени Барнекотт. Я его хорошо знаю: он уже много лет по этой части. Приезжает, значит, и рассказывает: попалась ему по пути безнадзорная лошадь. Он её ловить, а она не даётся, ровно как дикая. Долго за ней гоняться ему было недосужно, он и махнул рукой.
В: Какая она была из себя?
О: Старая гнедая кобылка. Ни узды, ни сбруи, ни седла. Барнекотт о ней обмолвился походя — решил, что она сбежала с хозяйского пастбища, в наших краях это дело обыкновенное. В тутошних лошадках играет кровь тех коней, что водятся на вересковой пустоши, а тех поди удержи на одном пастбище: шатуны, что твои цыгане.
В: Это была вьючная лошадь?
О: Не знаю, сэр. Я о ней и думать забыл. Вспомнил, только когда нашли Дика.
В: От кого вы об этом услышали?
О: От одного человека. Он проезжал через Даккумб, глядь — несут изгородь, а на ней тело.
В: Далеко отсюда до Даккумба?
О: Добрых три мили.
В: Где и при каких обстоятельствах обнаружилось тело?
О: Подпасок нашёл. В большом лесу — у нас его прозывают Рассельный лес. Вот что тянется по лощине до самой пустоши. Он растёт по склонам, а склоны крутеньки — не лощина, а как есть расселина, — ну, люди туда и не захаживают. Парень мог там и семь лет провисеть, никто бы не увидел. Да, видно, Господь не допустил. В этакой глухомани только хорькам раздолье, а людям там делать нечего.
