противоестественного влечения?
О: Я не вполне постигаю ваш вопрос, сэр.
В: Не имелось ли признаков, хотя бы и наиничтожнейших, что эти двое подвержены постыдному и мерзостному греху, которому в древности предавались жители Содома и Гоморры? Что же вы не отвечаете?
О: Дух занялся. У меня и мысли такой не возникало.
В: А сейчас?
О: Статься тому нельзя! Для такого подозрения не было никаких оснований. Притом все помыслы слуги были явно устремлены к горничной.
В: Не было ли это уловкой с целью отвести подозрения?
О: Нет, сэр, это не уловка. Я ведь ещё не всё рассказал.
В: Хорошо. Вернёмся к вашему путешествию. Где вы остановились на ночь в следующий раз?
О: В Уинкантоне. На моих глазах никаких достопамятных происшествий там не случилось. Но на другой день, уже в пути, Джонс, который спал в одной постели с Диком, шепнул мне, что ночью тот прокрался в соседний покой, где досталось ночевать горничной Луизе, и пропадал там до самого утра.
В: Как же вы это объяснили?
О: Решил, что она истинно та, кем себя называет, и что давеча мы возвели на неё напраслину.
В: То есть ни отъявленной шлюхой, ни знатной дамой в обличье служанки она быть не могла?
О: Совершенно верно.
В: Вы не говорили об этом с мистером Бартоломью?
О: Нет. Путешествие наше всё равно близилось к завершению, и я рассудил за благо держать язык за зубами.
В: Вы сказывали, что чем дальше на запад, тем молчаливее он становился.
О: Истинно так. В дороге он теперь всё больше безмолвствовал, как бы снедаемый некой заботой. Да что в дороге — теперь и застольные беседы чаще приходилось поддерживать мне, а скоро и я сравнялся с ним в немногословии. Я приписал его молчаливость новым опасениям или же унынию. Он, правда, старался и виду не показывать, но я решил, что эта моя догадка верна.
В: Что за опасения? Он сомневался в счастливом исходе?
О: Так мне казалось.
В: Вы не пробовали его ободрить?
О: И-и, мистер Аскью, уж я к нему пригляделся. Да и вы, смею думать, знаете натуру мистера Бартоломью лучше моего. Будучи чем-либо поглощён, он не терпит отвлечений. Поэтому даже самый невинный вопрос или слово утешения становятся как бы неучтивостью.
В: Стало быть, вы с Джонсом больше ничего не разузнали? Случилось ли что-либо замечательное в Тонтоне?
О: Нет. Только то, что я уже упоминал: нам с мистером Б. досталась одна комната на двоих. И вот тогда, сразу после ужина, он, извинившись, объявил, что желает почитать свои бумаги. Я уже отошёл ко сну, а он всё ещё читал. Престранный, право, путешественник.
В: После Тонтона вам оставалось ехать вместе ещё один день?
О: Да, сэр.
В: Не было ли в этот день каких особых происшествий?
О: Разве лишь то, что ближе к концу пути мистер Бартоломью в обществе Дика и горничной дважды отъезжал в сторону, как если бы хотел обозреть открывающуюся впереди местность.
В: Доселе он так не поступал?
О: Нет, сэр. Оба раза они взъезжали на случавшиеся при дороге возвышенности, и я видел, как Дик указывает вдаль — может, на какой-нибудь холм, может, на иное место.
В: Мистер Бартоломью представил вам какие-либо объяснения?
О: Да, он сказал, что они выбирают дорогу. Тогда я спросил, далеко ли ещё ехать, на что он ответил: «Мы уже достигли того самого порога, о коем я вам сказывал, Лейси». И прибавил: «Скоро мне останется лишь поблагодарить вас за любезную услугу». Но мы с Джонсом по этим остановкам для осмотра окрестностей и сами уже смекнули, что путешествие близится к концу.
В: Разве мистер Бартоломью и его человек не побывали в этих краях шестью неделями ранее? Да и горничная, стало думать, тут живала. Отчего же им понадобилось высматривать дорогу?
О: Уж мы и то дивились, сэр. Но, не будучи посвящёнными в их намерения и замыслы, мы рассудили, что они имеют в мыслях отыскать самый укромный путь, ибо впереди лежали места, которых им надлежало опасаться паче всего.
В: Вас впервые уведомили, что назавтра вы должны разъехаться?
О: Да, сэр. Но уж и без того было ясно, что мы почти на месте: до Бидефорда оставалось не более дня езды. Так что я ничуть не удивился.
В: Теперь расскажите, что происходило в «Чёрном олене».
О: До ужина, сэр, всё шло как обычно. За одним исключением: мистер Бартоломью попросил уступить ему лучший покой — до сих пор, если имелся выбор, то самый лучший непременно доставался мне. Но на сей раз он предчувствовал бессонную ночь и пожелал занять комнату, где можно на просторе расхаживать взад-вперёд. А в той комнате, что поплоше, было тесненько.
В: Не имел ли он иные резоны?
О: Разве то, что большая комната смотрела окнами на площадь, а моя — на задворки и в сад. В прочем же его комната превосходила мою лишь в рассуждении просторности.
В: Продолжайте. О чём вы беседовали после ужина?
О: Первым делом он поблагодарил меня за терпение, с каким я выношу его и его vacua — так он именовал свою неразговорчивость, — а также заметил, что человеку моих занятий его общество должно быть в тягость. Тем не менее он изъявил мне признательность за то, что я так ловко играю свою роль. Я не преминул вставить, что сыграл бы её даже лучше, если бы знал развязку. Он вновь отделался туманными обиняками, из коих я вывел, что он отнюдь не уверен в успехе. Тут-то я и попытался несколько укрепить его дух, сказавши, что, если его вновь постигнет неудача, он волен начать сначала. На что он ответствовал: «Перейти Рубикон дважды никому не дано. Сейчас или никогда», — или что-то в таком роде. Я попенял ему за уныние. Как вдруг его вновь потянуло на причудливые измышления. Я, изволите видеть, выше заметил ему, что он вовсе не герой заранее сочинённой пьесы — к примеру сказать, трагедии, где все с самого начала обречены. Он же на это сказал, что, может статься, в его пьесе нет ни Ромео, ни Джульетты, а затем полюбопытствовал, как бы я поступил, случись мне повстречать человека, который проницает тайны будущего.
В: Проницает? Каким способом проницает?
О: Этого он не объяснил, сэр. Он выражался иносказательно, и из его слов выходило, что этот воображаемый прозорливец истинно способен провидеть грядущее, но не стоит искать тут суеверия или чародейства, ибо он достигает этого учёностью и познаниями. Так вот не лучше ли при таковой встрече остаться в неведении касательно будущего? Мне представилось, что таким вопросом он хотел сказать: «Лучше уж я о своей настоящей цели умолчу». Меня, признаться, взяла досада. Что это, как не признание в обмане и нарушении слова? Я высказался напрямик. Тогда он принялся с великой торжественностью уверять меня, что скрыл истину для моего же блага и не вынашивает никаких злоумышлении. И прибавил, что в одном душою не кривил: он в самом деле жаждет встречи с одной особой и притом так же страстно, как иной жаждет свидания с любимой или, как он, помнится, выразился, со своей Музой. Однако до сих пор ему в том препятствовали.
В: Как именно препятствовали?
О: Он не сказывал.
