убили.
– Она убила, она... – закричала Габриэла Леггет, пытаясь вскочить со стула, но Коллинсон ее удержал. – Она...
Миссис Леггет выпрямилась во весь рост и улыбнулась, обнажив крепкие, тесно посаженные зубы желтоватого оттенка. Потом сделала два шага к середине комнаты, одну руку уперев в бок, другую свободно свесив. Безмятежная, по определению Фицстивена, хозяйка дома и прозрачная душа внезапно исчезла. Теперь пухлое лицо и гладкие формы этой начинающей стареть блондинки не вызывали представления о спокойной, хорошо обеспеченной жизни: под жирком угадывались крепкие, пружинистые мускулы, словно у притаившейся под деревьями кошки.
Я взял со стола пистолет и сунул в карман.
– Желаете знать, кто убил сестру? – вкрадчиво спросила она, глядя на меня. Зубы у нее постукивали, глаза горели, рот растягивала улыбка. – Вот она, наша наркоманка Габриэла. Она убила мать. Ее Морис и выгораживал.
Девушка что-то выкрикнула.
– Чепуха, – сказал я. Она была совсем маленькая.
– Не чепуха. Ей было пять лет. Она играла с пистолетом – вытащила его, пока мать спала, из ящика шифоньера. Пистолет выстрелил, и Лили не стало. Несчастный случай, конечно, но Морис, нежная душа, не хотел, чтобы девочка подрастала с мыслью о своей вине. К тому же его все равно признали бы виновным. Кое-кто знал, что мы с ним близки, что он спит и видит, как бы избавиться от жены. Да и во время выстрела он оказался у дверей спальни. Но все это его не пугало, главное – уберечь девочку от травмы, чтобы память об убийстве матери, пусть и случайном, не исковеркала ей жизнь.
Особенно тошнотворным было то, что она говорила с милой, улыбкой, изящно изгибая губы и осторожно, даже тщательно подбирая слова.
– С самого рождения, – продолжала миссис Леггет, – еще до того, как она пристрастилась к наркотикам, Габриэла была, скажем так, умственно не очень развитой, и к приходу лондонской полиции нам удалось вытравить из нее память об убийстве. Я говорю чистую правду. Это она убила мать, а Морис, по вашему выражению, лишь взял грех на себя.
– Что ж, правдоподобно, – согласился я, – но не очень последовательно. Может быть, сам Леггет и поверил вам, но я сомневаюсь. Просто вы хотите отомстить падчерице за то, что она рассказала об убийстве Рапперта.
Алиса Леггет оскалилась, лицо у нее побелело, зрачки расширились. Она было сделала ко мне шаг, но тут же взяла себя в руки, хохотнула, и огонь в ее глазах погас – скорее, не погас, а затаился где-то внутри. Подбоченившись, она беззаботно, даже кокетливо улыбнулась мне, хотя и в улыбке, и глазах, и в голосе проскальзывала бешеная ненависть:
– Отомстить? Тогда уж придется сказать все. Врать мне, как вы сейчас поймете, незачем. Я сама подстроила убийство Лили. Ясно? Я научила девочку, что делать, натаскала ее, натренировала, все тщательно отрепетировала. Ясно? Мы ведь с Лили были сестрами, настоящими сестрами, и... страшно ненавидели друг друга. Морис был близок с нами обеими – в буквальном смысле, – хотя жениться ни на одной не собирался. Зачем ему? Но мы жили бедно, а он – нет, потому-то Лили и хотела женить его на себе. А раз хотела она, хотела и я – ведь мы были настоящими сестрами. Только Лили первой удалось заманить его в ловушку. Звучит грубовато, зато точно.
Габриэла родилась месяцев через шесть-семь после свадьбы. Ну и счастливая получилась у нас семейка! Я жила вместе с ними, мы ведь были не разлей вода, и с самого раннего возраста Габриэла любила меня крепче, чем мать. Тут уж я постаралась: чего только тетушка Алиса не сделала бы для своей дорогой племянницы. Привязанность девочки выводила Лили из себя, но не потому, что она сама так уж сильно любила дочь, – просто мы были сестрами, и чего хотела одна, хотела другая, причем без всякой дележки.
Не успела Габи появиться на свет, а я уже решила, что и как сделаю, и через пять лет привела замысел в исполнение. В верхнем, замкнутом на ключ ящике шифоньера хранился маленький пистолет Мориса. Я открывала ящик, разряжала пистолет и учила Габи эдакой занятной игре. Растянувшись на кровати сестры, я притворялась, что сплю. Девочка подставляла к шифоньеру стул, вытаскивала пистолет, подкрадывалась и, приставив дуло к моей голове, спускала курок. Если она подкрадывалась без шума и как надо держала оружие в ручонках, я давала ей конфету, а заодно предупреждала, чтобы она никому не проболталась, особенно маме – ведь мы хотим преподнести ей сюрприз, удивить ее.
Вот и удивили, когда она как-то днем легла вздремнуть, приняв от головной боли таблетку аспирина. На этот раз, открыв шифоньер, я не стала разряжать пистолет. Затем разрешила девочке поиграть в эту игру с мамой, а сама спустилась к знакомым на этаж ниже. Никто не заподозрил бы теперь, что я повинна в трагической кончине любимой сестрички. Мориса, я знала, в середине дня дома не будет. Услышав выстрел, мы с соседями кинулись бы наверх и обнаружили, что, играя пистолетом, Габриэла нечаянно застрелила мать.
Девочки я не боялась. Умишко у нее был, как я уже говорила, слабенький, к тому же она мне доверяла, любила меня, а во время официального расследования я бы взяла ее на руки и уж как-нибудь да проследила, чтобы она не проговорилась о моей роли в этой... затее. Но Морис чуть все не испортил. Неожиданно вернувшись домой, он оказался у дверей спальни как раз в тот момент, когда девочка спустила курок. Еще полсекунды, и он бы успел спасти жену.
Нам, конечно, не повезло – Мориса посадили, зато ему и в голову никогда не приходило подозревать меня. А его желание сделать все, чтобы девочка забыла о несчастье, избавило меня от нервотрепки и дальнейших забот. Да, я действительно выследила его после побега с Чертова острова и, когда Аптон раздобыл его адрес, приехала к нему в Сан-Франциско. Я действительно женила его на себе, убедив, что только так мы сможем наладить исковерканную жизнь. Тут мне многое сыграло на руку: и моя явная преданность их семье, и необходимость держать правду в тайне от Габриэлы, ее любовь ко мне и ненависть к Морису, которую я осторожно и искусно разжигала, вроде бы неуклюже уговаривая девочку простить отцу убийство. В тот день, когда он женился на Лили, я поклялась, что отниму его. И отняла. Надеюсь, моя дорогая сестричка знает в аду про это.
Улыбка с ее лица сошла. Бешеная ненависть уже не пряталась в глубине глаз, не подрагивала в голосе – она выхлестнулась наружу.
Миссис Леггет казалась сейчас воплощением этой бешеной ненависти и единственным живым существом в лаборатории. Остальные восемь человек застыли, не видя, не воспринимая друг друга: все смотрели только на нее, слушали только ее.
