– Восхищен. Нет слов, – сказал Фицстивен. – Значит, Габриэла была мне нужна. А зачем? Какие мотивы?
– Вы, скорей всего, пытались сделать с ней что-то очень уж непотребное. Ей досталось от Эндрюса, даже с Эриком не повезло, но про них она могла еще говорить. Когда же я захотел выяснить подробности ваших ухаживаний, она задрожала и сразу замкнулась. Видно, она здорово вам вмазала, но вы ведь из тех эгоистов, которым такого не перенести.
– Ну и ну, – сказал Фицстивен. – Мне, знаете ли, часто приходило на ум, что вы вынашиваете абсолютно идиотские теории.
– А что тут идиотского? Кто стоял рядом с миссис Леггет, когда у нее в руках оказалось оружие? Где она его взяла? Да и гоняться за дамами по лестницам не в ваших правилах. А чья рука была на пистолете, когда пуля пробила ей горло? Я не слепой и не глухой. Вы сами признали, что за всеми трагедиями Габриэлы чувствуется одна рука, один ум. Вы как раз и обладаете таким умом, при этом ваша связь со всеми событиями очевидна, да и необходимый мотив был. С мотивом, кстати, у меня вышла некоторая задержка: я его не видел, пока не получил – сразу после взрыва – реальной возможности как следует поспрашивать Габриэлу. Задерживало меня и кое-что другое – я никак не мог связать вас с Храмом. Но тут помогли Финк и Арония Холдорн.
– Неужто Арония помогла? Интересно, что она затеяла. – Фицстивен говорил рассеянно, а его единственный серый глаз был слегка прикрыт, словно думал он сейчас о другом.
– Она делала все, чтобы выгородить вас: морочила нам голову, запутывала, пыталась науськать на Эндрюса, даже застрелить меня. Когда она поняла, что по следу Эндрюса мы не пойдем, я упомянул про Коллинсона. Она разыграла удивление, ахнула, всхлипнула – не упустила ни одной возможности, чтобы направить меня по ложному пути. Мне ее изворотливость даже по душе.
– Дама она упорная, – с отсутствующим видом процедил Фицстивен. Занятый своими мыслями, половину моей речи он пропустил мимо ушей. Затем отвернул голову, и прищуренный, задумчивый глаз уставился в потолок.
– Вот и конец Великому Проклятию Дейнов, – сказал я.
Уголком рта смеяться трудновато, но он все-таки рассмеялся:
– А если я скажу вам, мой милый, что я тоже Дейн?
– Как так?
– Моя мать и дед Габриэлы с материнской стороны были братом и сестрой.
– Черт! Вот это да!
– Уйдите пока и дайте мне подумать. Я еще не решил, как поступить. Сейчас я ни в чем не признаюсь. Понятно? Но чтобы спасти свою драгоценную шкуру, мне, видимо, придется упирать как раз на проклятие. И тогда, мой милый, вы сможете насладиться удивительной защитой, таким цирком, от которого радостно взвоют все газеты страны. Я стану настоящим Дейном, отмеченным проклятием всего нашего рода. Преступления моих двоюродных сестричек Алисы, Лили, племянницы Габриэлы и бог знает скольких еще Дейнов будут мне оправданием. Да и количество моих собственных преступлений сыграет свою роль – лишь сумасшедший способен столько совершить. И поверьте, я приведу их множество, если начну с колыбели. Поможет даже литература. Ведь признало же большинство критиков моего «Бледного египтянина» детищем дегенерата. А разве в «Восемнадцати дюймах» они не нашли все известные человечеству признаки вырождения? Все эти факты, мой милый, выручат меня. К тому же я буду размахивать культями – руки нет, ноги нет, тело и лицо покалечены: преступник с Божьей помощью и так достаточно наказан. Да и контузия от бомбы – разве не могла она вернуть мне разум, во всяком случае, выбить патологическую тягу к преступлениям? Я даже верующим стану. Идея меня привлекает. Но сначала надо все обдумать.
Измученный этой речью, он тяжело всасывал половинкой рта воздух, но в сером глазу светилось торжество.
– Что ж, скорей всего, дело выгорит, – сказал я, собираясь уходить. – Буду за вас болеть. Вам и так уже досталось. А потом, если кто и заслуживает снисхождения – так это вы.
– Снисхождения? – переспросил он, и взгляд у него потускнел. Он отвел глаз, потом снова смущенно посмотрел на меня. – Скажите правду, меня что, признают невменяемым?
Я кивнул.
– Черт! Тогда все уже не то, – пожаловался он, не без успеха пытаясь побороть смущение и принять свой обычный лениво-насмешливый вид. – Что за удовольствие, если я на самом деле псих.
Когда я вернулся в дом над бухтой, Мики и Макман сидели на крыльце.
– Привет! – сказал Макман.
– Новых шрамов в любовных сражениях не заработал? – спросил Мики. – Твоя подружка, кстати, про тебя спрашивала.
Поскольку меня снова приняли в общество людей, я понял, что Габриэла чувствует себя прилично.
Она сидела на кровати с подушками за спиной, лицо все еще – или заново – напудрено, глаза радостно поблескивают.
– Мне вовсе не хотелось усылать вас навсегда, нехороший вы человек, – пожурила она меня. – Я приготовила вам сюрприз и просто сгораю от нетерпения.
– Что за сюрприз?
– Закройте глаза.
Я закрыл.
– Откройте.
Я открыл. Она протягивала мне восемь пакетиков, которые Мери Нуньес вытащила из кармана пиджака.
– Они у меня с середины дня, – гордо заявила она. – На них следы моих пальцев и слез, но ни один не
