смотреть за стекло, а оттуда даль открывалась с излучиной Чулыма, и хоть еще январь, но день солнечный, даже теплый, и будто есть уже в воздухе что-то весеннее.
– Все правильно написал, – одобрил задумчиво мой первый читатель. – Только про деда ничего не сказал.
– Про какого деда? – насторожился я.
– Да там, на Божьем ходит. Высокий такой, борода сивая и взгляд какой-то… жгучий, что ли. В глаза не посмотреть… Ты же его встречал?
Он говорил о Гое!
Ну ладно, я с раннего детства был очарован, а может, отравлен всеми этими чудесами, но Володька-то абсолютно нормальный, реалистический человек и во всякую мистику не верит. Был он постарше меня, в милиции служил, прошел огни, воды и все службы (долгое время потом работал начальником Зырянского райотдела), а в милиции даже за несколько лет слетает всякий романтический флер и весь мир начинает казаться пошлым, суконным и вороватым. Но вот поди ж ты – видел Гоя! Причем именно там, в сосновом лесу на Божьем – там, куда я ходил его искать.
Я не стал говорить, где еще встречал этого деда и почему в ссылке оказался: по официальной версии я уехал в Зырянское добровольно, в городе жить негде, да и на родину потянуло. Меня предупредили, чтоб я не болтал много и вообще радовался, что в органах остался, а так бы из партии исключили и выперли с волчьим билетом. Хотя слух об истинных причинах все-таки выполз из недр УВД и за спиной говорили, мол, я в Томске сильно проштрафился.
– Неужели ты его не видел на Божьем? – Показалось, Володя настороженно ждал положительного ответа.
– Да нет, видел, – успокоил я. – И не раз…
– А кто такой, знаешь?
– Говорили, приходит откуда-то, рыбачить, что ли…
Федосеев был хорошим следователем, врать ему было бесполезно – не поверил, но уличать не захотел. Мы договорились, что поедем на Божье вместе, как только вскроется река, поживем на месте выпиленного бора, где уже подрастает молодой сосняк, походим и поищем Гоя. Однако экспедиция эта не состоялась, поскольку под воздействием
В то время уйти из милиции по собственному желанию было невозможно и существовало лишь два пути – или тебя забирают в советско-партийные органы, или ты напиваешься, устраиваешь скандал, желательно с битьем морды начальнику, и тебе выдают волчий билет, с которым идти можно в грузчики или кочегары. В руководящие органы меня не брали, а скандалить с начальником не хотелось, мужик хороший, потому я двинул официальным путем, согласно КЗОТу, который изучал в университете.
По логике вещей меня не должны были держать насильно, еще не забыли отпущенного злостного нарушителя границ Бояринова. Но то ли четко работающий аппарат не мог делать исключений и просто так увольнять, то ли кто-то был не заинтересован отпускать меня на гражданку, где я стану неуправляемым. Как бы ни было, а первый рапорт вернули назад с советом пойти с ним в определенное место. По второму рапорту вызвали в УВД и сначала взялись за воспитание, затем на моих глазах подписали возврат из ссылки на старое место, а еще через день из-за моего упорства повысили в должности до старшего инспектора. Потом наконец-то дали комнату в общежитии приборного завода.
И все нахваливали, какой я замечательный сотрудник, припомнили серьезные преступления, по которым работал, и даже премию за раскрытие сложного убийства – двадцать рублей. Мы вроде всей душой к тебе, а ты противишься. Тогда я написал последний рапорт, приложил к нему удостоверение, карточку- заменитель на оружие, перестал выходить на работу и, чтоб не доставали, остался в Томске, где залег у одного приятеля – опера из другого отдела. Расчета не было никакого, просто я уже постоянно находился под воздействием
Неведомо по каким мотивам, но приятель сдал меня на четвертый день. К его частному дому на Черемошниках подъехала «Волга», откуда вылез подполковник из кадров (который уговаривал на работу) и, по виду, комитетчик в гражданском. Они поставили шофера под окна – все так, будто намеревались брать преступника. Стали стучать в дверь, мол, открывай, знаем, что здесь. А потом кадровик достал ключи, стал отпирать, комитетчик же звуков не подавал и стоял в сторонке, будто ни при чем. Оправдывались самые худшие предположения: не увольняли, потому что этого не хотели в КГБ. Вероятно, там подозревали связь с Гоем и перестали верить, что отпустил его по наивности.
Тут еще увольнение затеял…
Геологические пожитки украли, а в милиции ничего не нажил, разве что рукописи, с ними я и ушел через чердак и сараи. Все-таки работа в уголовке кое-что дала, по крайней мере уходить от преследования я знал как.
На сей раз выбрал самое неожиданное место, просчитать которое практически не могли, – у родителей Надежды, моей подружки, не дождавшейся из армии. Во-первых, они жили недалеко от управления КГБ, а прятаться на видном месте всегда надежнее. Во-вторых, квартира у них была большая и пустая, мама с папой относились ко мне как к родному, и потому я заявился к ним как домой, а когда попросился пожить некоторое время, сказали – хоть навсегда оставайся.
Тогда еще не знал, что все это значит, и только радовался и целую неделю прожил как у Христа за пазухой, кормили и поили, а я писал день и ночь. Они знали, где работаю, но я придумал легенду, мол, в отпуске, а в общаге ремонт.
И вдруг приезжает Надежда с дочкой, будто бы в отпуск! Вечер посидели за ностальгическими разговорами, и вроде бы уж ничего в сердце не осталось, но что-то защемило. Черт за язык дернул, взял да и рассказал, в каком я сейчас положении и что оказался тут потому, что меня пасут комитетчики и не увольняют из милиции. А меня литература притянула, страсть к творчеству,
Она вроде бы посочувствовала, почитала мои рассказы, но особенного оптимизма и поддержки не проявила. А тут еще родители жмут, дескать, что вы мыкаетесь? Один по общагам, вторая по квартирам – будто бы с мужем разошлась, сходитесь и живите. Надя смотрит чистыми детскими глазами и ждет, а у меня уже знакомое состояние – молчать! Ничего не говорить, не спрашивать, пусть будет так, как будет. Она же расценила это по-своему и уже вроде как на правах будущей жены говорит, мол, оставь свое упрямство, забери рапорт, выходи на работу, восстанавливайся в университете (на сессию я не поехал и юридический бросил), дескать, ну какой из тебя писатель? Это же смешно.
Тогда я сказал Надежде все, что думаю на этот счет. Конечно, говорил резко, все вспомнил – измену, фотографии свадебные, присланные в армию (честное слово, сначала думал – шутка, нарядилась и сфотографировалась, а потом застрелиться хотелось), ну и сказал совсем лишнее, выспреннее, мол, цели в жизни у тебя никогда не было и нет, а жить так нельзя. Надя неожиданно рассвирепела – никогда такой не видел, на красивом греческом носу образовались некрасивые складки и губы растянулись, так что рот не закрывался, схватила дочь и убежала в сквер, куда ходила гулять.
А я стал собирать свои бумаги и вещички, но расслабился в уютной беззаботности, оброс всякой мелочевкой, типа запасных рубашек, носков – вот и не успел. От здания КГБ до Надиного дома было всего метров триста, и комитетчики, видно, бегом прибежали, потому что обратно мы шли пешком.
Я не грешу на свою бывшую возлюбленную, хотя теоретически знаю, что подобных совпадений не бывает или они бывают очень редко, и еще знаю: предавший единожды, предаст еще. Она не могла этого сделать даже в состоянии аффекта или из искреннего желания помочь мне разобраться с самим собой. Столько лет прошло, но до сих пор не верю и думаю – чекисты вычислили меня именно в тот момент, когда я поссорился с Надей.
На сей раз они не пытали меня по поводу Гоя и его возможных мест пребывания; зато тщательно, до мельчайших подробностей, расспрашивали, каким образом я попал в ОМСБОН, кто со мной беседовал и о чем. Потом – как я служил, с кем дружил, какие связи были у меня в Москве, в том числе и с сотрудниками и, особенно, сотрудницами охраняемых объектов. Затем переключились на таймырский период жизни, и опять – как, с кем, кто, почему? И это часа на четыре! Про милицейские будни тоже спрашивали и еще с особым пристрастием допытывались, кто конкретно уговорил пойти на работу в органы, – я с удовольствием
