о чем не думал — ни о покинутом монастыре, ни о Нарциссе.
Какое-то время они молча пробирались по темному лесу, то по мягкому, упругому мху, то по твердым корням деревьев, иногда сквозь редкие высокие их кроны над ними светлело небо, иногда было совсем темно; ветки кустов били его по лицу, колючки ежевики впивались в одежду. Она же всюду находила дорогу, редко останавливалась, редко замедляла шаг. Долго шли они по лесу и наконец вышли к нескольким далеко отстоящим друг от друга соснам, перед ними открылось бледное ночное небо, лес кончился, они вступили на луг, терпко запахло сеном. Они перебрались вброд через маленький, бесшумно текущий ручей, здесь, на лугу, было еще тише, чем в лесу: ни шелеста кустарника, ни шума вспугнутых ночных животных, ни треска сухих сучков.
У большого вороха сена Лиза остановилась.
— Здесь мы заночуем, — сказала она.
Они сели на сено, оба слегка усталые, радуясь, что могут перевести дыхание и насладиться отдыхом. Они вытянули ноги, прислушиваясь к тишине, чувствуя, как высыхает лоб и постепенно остывает разгоряченное лицо. Златоуст сидел, ощущая приятную усталость, он то сгибал колени, то снова разгибал их, глубоко дышал, втягивая в себя ночной воздух и запахи сена, и не думал ни о прошлом, ни о будущем. Медленно поддавался он очарованию запахов и тепла, исходящих от возлюбленной, время от времени отвечал на поглаживания ее рук и с радостью чувствовал, что и она рядом с ним постепенно распаляется и все теснее льнет к нему. Нет, здесь не надо было ни говорить, ни думать. Он отчетливо чувствовал все, что было важно и прекрасно: молодую силу и простую, здоровую красоту женского тела, свое растущее желание; ясно почувствовал он и то, что теперь ей хотелось быть любимой не так, как в первый раз, что не соблазнять и учить его хочет она, а ждать, когда и его охватит страсть. С замиранием пропускал он сквозь себя токи, блаженно ощущая, как тихо разгорается и нарастает в них обоих живительный огонь и превращает их скромное ложе в дышащее страстью средоточие этой молчаливой ночи.
Когда он склонился над лицом Лизы и начал целовать в темноте ее губы, он вдруг увидел, как ее глаза и лоб заискрились мягким сиянием; удивленно всматривался он в это сияние, которое мерцало и быстро усиливалось. Потом он догадался и обернулся: над краем черного, протянувшегося вдаль леса показалась луна. Увидев, как чудесно потоки нежного белого света заливают ее лоб, щеки и круглую светлую шею, он восхищенно прошептал: «Как ты прекрасна!»
Она улыбнулась, словно получила подарок, он слегка приподнял ее, осторожно расстегнул у нее на груди платье и помог ей освободиться от него; наконец обнаженные плечи и грудь блеснули в прохладном лунном свете. Восторженно, глазами и губами тянулся он к нежным теням, любуясь и целуя их; она замерла, словно завороженная, с опущенным взором и торжественным лицом, казалось, ее красота в это мгновение впервые открывалась и ей самой.
Седьмая глава
На поля спустилась прохлада, луна с каждым часом поднималась все выше, а влюбленные покоились на своем ложе, залитом мягким светом, погруженные в свои игры, вместе засыпали, проснувшись, снова восторженно тянулись друг к другу, снова сплетались в объятии, снова засыпали. Последнее объятие истощило их: Лиза лежала, глубоко зарывшись в сено, и тяжело дышала, Златоуст растянулся на спине без движения и не отрываясь смотрел на бледное лунное небо; обоих охватила глубокая печаль, от которой они сбежали в сон. Они спали глубоко и обреченно, спали жадно, будто в последний раз, будто их приговорили к вечному бодрствованию, и в эти часы им нужно было выспаться на всю оставшуюся жизнь.
Проснувшись, Златоуст увидел, что Лиза приводит в порядок свои черные волосы. Он немного понаблюдал за ней, рассеянно, еще не совсем проснувшись.
— Ты уже встала? — наконец спросил он.
Словно испугавшись, она резко повернулась к нему.
— Мне пора уходить, — сказала она, чем-то подавленная и смущенная. — Я не хотела тебя будить.
— Вот я и проснулся. Нам уже пора в путь? Мы же с тобой бездомные.
— Я — да, — сказала Лиза. — А твое место в монастыре.
— Мое место больше не в монастыре, я теперь, как и ты, совсем свободен, и у меня нет цели. Конечно же, я пойду с тобой.
Она смотрела в сторону.
— Златоуст, тебе нельзя идти со мной. Мне пора возвращаться к мужу; он побьет меня, потому что меня не было всю ночь. Я скажу, что заблудилась. Но он, конечно, не поверит.
И тут Златоуст вспомнил: Нарцисс предсказал ему именно это. Так оно и случилось.
Он приподнялся и протянул ей руку.
— Я ошибся, мне показалось, что мы останемся вместе… Но ты и вправду не хотела меня будить и ушла бы, не попрощавшись?
— Ах, я думала, ты рассердишься и, чего доброго, еще побьешь меня. Да, муж бьет меня, тут уж ничего не поделаешь. Но мне не хотелось, чтоб еще и ты поколотил меня.
Он крепко сжал ее руку.
— Лиза, я не стану тебя бить, ни сегодня, ни впредь. Может, тебе лучше пойти со мной, а не к мужу, раз уж он тебя бьет?
Она рванулась, пытаясь высвободить руку.
— Нет, нет, нет, — крикнула она, чуть не плача. И так как он почувствовал, что сердце ее рвется от него и что она предпочитает его добрым словам побои мужа, он отпустил ее руку, и она тут же начала плакать. И в то же время побежала. Закрывая лицо руками, она убегала от него. Он не сказал больше ни слова и только смотрел ей вслед. Ему было жаль ее, убегавшую по скошенному лугу, ее звала и притягивала какая-то сила, неведомая сила, о которой стоило подумать. Ему было жаль Лизу, да и себя немного жаль; кажется, ему не повезло, он остался сидеть один, покинутый, предоставленный самому себе, вид у него был глуповатый. Однако он все еще чувствовал усталость, ему хотелось спать, никогда еще он не был так изнурен. Для горестей еще будет время. Он снова уснул и пришел в себя, лишь когда стало припекать высоко поднявшееся солнце.
Теперь он отдохнул; вскочив на ноги, он побежал к ручью, умылся и утолил жажду. В голову лезли воспоминания, ночные часы любви благоухали, как незнакомые цветы, вызывая сладостные нежные ощущения. Бодро пустившись в путь, он стал размышлять о них, прочувствовал все еще раз, снова и снова вкушая, обоняя и осязая их. Сколько его тайных желаний исполнила чужая смуглая женщина, сколько почек заставила распуститься, сколько любопытства и страстной тоски утолила и разбудила снова!
Перед ним лежали поле и луг, расстилалась высохшая пустошь, виднелся темный лес, а за ним, по всей вероятности, были дворы и мельницы, деревня или город. Впервые мир открылся перед ним, ждал его, готовый принять в свои объятия, доставить радость и причинить боль. Он больше не был школяром, глядящим на мир из окна, его странствие уже не прогулка, неизменно заканчивающаяся возвращением. Большой мир теперь стал реальностью, был частичкой его самого, в нем таилась его судьба, небо этого мира было и его небом, погода — и его погодой. Маленьким казался он себе в этом огромном мире, робко, как заяц или жук, пробирался он сквозь его голубую и зеленую беспредельность. Здесь нет колокола, чтобы прозвонить подъем, позвать на богослужение, на урок или на обед.
О, как же он проголодался! Полкаравая ячменного хлеба, кувшин молока, тарелка мучного супа — какие сказочные воспоминания! Он чувствовал волчий аппетит. Колосья на ниве, мимо которой он проходил, наполовину созрели, он шелушил их пальцами и зубами, жадно перемалывал маленькие скользкие зернышки, срывал новые, набил колосками полные карманы. Потом он наткнулся на орехи, еще очень зеленые, и с наслаждением впился зубами в скорлупу; орехами он тоже запасся впрок.
Снова начался лес, сосновый с изредка попадающимися дубами и осинами, здесь было великое множество черники, он решил отдохнуть, перекусил и освежился. В тонкой жесткой лесной траве росли голубые колокольчики, поднимались и улетали, причудливо порхая, коричневые бабочки. В таком лесу жила святая Женевьева, он любил ее житие. Как бы ему хотелось встретить ее! Или пусть это будет лесной скит
