прикосновение его руки Юлия ответила долгим, дрожащим от страсти вздохом.
Когда Лидия услышала этот вздох, сердце ее сжалось от ревности, словно в него впрыснули яд. Она неожиданно села, сорвала с постели одеяло, вскочила на ноги и крикнула:
— Юлия, пойдем!
Юлия вздрогнула; уже опрометчивая сила этого крика, который мог выдать их всех, говорила о грозящей опасности, и она молча встала.
Но Златоуст, оскорбленный и обманутый во всех своих желаниях, быстро схватил руками встающую Юлию, поцеловал ей обе груди и горячо прошептал ей в ухо:
— Завтра, Юлия, завтра!
Лидия стояла в одной рубашке и босиком, на каменном полу пальцы скрючивались от холода. Она подняла с пола халат Юлии и набросила ей на плечи с видом такого страдания и смирения, что Юлия и в темноте заметила это и, тронутая этим жестом, примирилась с сестрой. Тихонько выбрались они из комнаты и убежали. Раздираемый противоречивыми чувствами, Златоуст лежал, прислушиваясь, и вздохнул с облегчением, когда в доме все затихло.
Так после странного и неестественного пребывания втроем молодые люди очутились в одиночестве и предались своим мыслям, ибо сестры не стали выяснять отношения, а одиноко, каждая молча и упрямо лежали без сна в своих постелях. Казалось, в доме поселился дух беды и разлада, демон бессмысленности, одиночества и душевного смятения. Только после полуночи заснул Златоуст, а Юлия под утро. Исстрадавшаяся Лидия лежала без сна, пока над снегом не занялся серый день. Она тут же встала, оделась, долго молилась, стоя на коленях перед маленькой деревянной фигуркой распятого Спасителя, и, едва услышав на лестнице шаги отца, вышла и попросила выслушать ее. Не пытаясь отделять свою тревогу за девичью честь Юлии от собственной ревности, она решила положить всему этому конец. Златоуст и Юлия еще спали, а рыцарь уже знал все, что Лидия сочла нужным ему сказать. О том, что и Юлия замешана в этом приключении, она умолчала. Явившись в урочное время в кабинет, Златоуст увидел, что рыцарь, имевший обыкновение заниматься своими литературными делами в домашних туфлях и войлочном кителе, стоит в камзоле, сапогах и опоясан мечом. Златоуст сразу все понял.
— Надень шапку, — сказал рыцарь, — мне надо с тобой прогуляться.
Златоуст снял с гвоздя шапку и последовал за своим господином вниз по лестнице. Они миновали двор и вышли за ворота. Их подошвы звонко скрипели на слегка подмерзшем снегу, с неба еще не сошла утренняя заря. Рыцарь молча шагал впереди, юноша следовал за ним, часто оглядываясь назад, на двор, на окно своей комнатки, на крутую заснеженную крышу, пока они не скрылись из глаз. Никогда больше он не увидит этой крыши и этого окна, кабинета и спальни, обеих сестер. Он давно уже свыкся с мыслью о скорой разлуке, но сердце его сжалось от боли. Горестным было это прощание.
Так шли они целый час, рыцарь впереди, в полном молчании. Златоуст стал думать о том, что ему предстоит. Рыцарь вооружен. Может быть, он собирается его убить. Однако Златоуст не верил в это. Опасность была невелика: стоило ему только побежать, и старик со своим мечом будет беспомощен. Нет, его жизнь была вне опасности. Но это молчание и ходьба следом за оскорбленным, торжественно-важным человеком, это безмолвное выдворение с каждым шагом становились все тягостнее.
Наконец рыцарь остановился.
— Дальше пойдешь один, — сказал он хриплым голосом, — и все прямо и прямо. И продолжай свою бродячую жизнь, к которой ты привык. Но если когда-нибудь покажешься вблизи моего дома, тебя пристрелят. Я не стану тебе мстить; мне следовало быть умнее и не пускать молодого человека к своим дочерям. Если же ты осмелишься вернуться, тебе конец. Ну, иди, и да простит тебя Бог!
Он остался стоять; в тусклом свете заснеженного утра его окаймленное седой бородой лицо казалось мертвенно-бледным. Словно призрак стоял он, не трогаясь с места, пока Златоуст не скрылся за ближайшими холмами. Красноватые блики на затянутом облаками небе исчезли, солнце так и не выглянуло, медленно закружились в воздухе редкие робкие снежинки.
Девятая глава
Златоуст ездил здесь верхом, местность была ему знакома; по ту сторону замерзшего болота должна стоять рига рыцаря, дальше еще один крестьянский двор, где его знали; там он сможет отдохнуть и переночевать. Доживем до утра, а там видно будет. Постепенно к нему вернулось чувство свободы и чужбины, от которых он на некоторое время отвык. Она встречала его в этот ледяной неприветливый зимний день не очень-то ласково, чужбина, она сильно попахивала тяготами, голодом и бедствиями, и все же ее простор, ее размах и суровая неумолимость успокаивали и почти утешали его изнеженную и смятенную душу.
Он устал шагать. О прогулках верхом теперь придется забыть, подумал он. О широкий мир! Снег почти прекратился, вдали полоска леса и серые облака сливались друг с другом, из края в край, до самого конца света царила тишина. Что-то теперь с Лидией, с ее бедным пугливым сердечком? Ему было до боли жаль ее; он с нежностью думал о ней, отдыхая под одиноким голым ясенем посреди опустевшего болота. Наконец холод согнал его с места, он встал на негнущиеся ноги и заставил себя двигаться, постепенно переходя на размашистый шаг; скудный свет пасмурного дня, казалось, уже опять начал убывать. Он все шагал и шагал по опустевшим полям, ни о чем не думая. Сейчас не имело смысла думать или лелеять в душе чувства, будь они даже самые нежные, самые прекрасные; надо согреться, надо вовремя добраться до ночлега, надо, подобно кунице или лисе, выжить в этом холодном и неуютном мире и не погибнуть в первый же день в открытом поле; все остальное не важно.
Услышав вдалеке стук копыт, он удивленно оглянулся. Неужели его преследуют? Он схватился за маленький охотничий нож в кармане и расстегнул деревянный чехол. Вот показался и всадник. Златоуст издали узнал лошадь из конюшни рыцаря, она упорно двигалась следом за ним. Бежать не имело смысла, он остановился и стал ждать, без особого страха, но весь напрягшись, с учащенно бьющимся сердцем. На мгновение у него мелькнула мысль: «Вот будет славно, если мне удастся прикончить этого всадника; тогда у меня была бы лошадь и весь мир у моих ног!» Но он засмеялся, когда узнал всадника: это был молодой конюх Ганс, паренек с водянистыми светло-синими глазами и добродушно-смущенным мальчишеским лицом; чтобы убить этого славного малого, надо иметь каменное сердце. Он приветливо поздоровался с Гансом и ласково поприветствовал лошадь по кличке Ганнибал, которая его тотчас узнала; Златоуст погладил ее по теплой влажной шее.
— Куда держишь путь, Ганс? — спросил он.
— К тебе, — засмеялся парень, сверкнув белыми зубами. — Ты прошагал уже изрядное расстояние! Мне нельзя задерживаться, я должен только передать тебе привет и вот это.
— От кого же привет?
— От барышни Лидии. Ну и денек ты нам устроил, магистр Златоуст, я рад, что мне ненадолго удалось оттуда смыться. Вот только хозяин не должен знать, что я уезжал с поручением, иначе мне несдобровать. Бери же!
Он протянул сверток, который Златоуст взял.
— Скажи, Ганс, не найдется ли у тебя в кармане куска хлеба? Дай мне.
— Хлеба? Думаю, корочка найдется.
Он порылся в карманах и вынул кусок черного хлеба. После этого он собрался уезжать.
— А что поделывает барышня? — спросил Златоуст. — Она ничего тебе не поручила передать? Нет ли для меня письмеца?
— Ничего. Я видел ее лишь мельком. В доме, видишь ли, черт знает что творится; хозяин рвет и мечет, что твой царь Саул. Я должен отдать тебе только этот сверток, больше ничего. Мне пора назад.
— Подожди еще минутку! Слушай, Ганс, ты не уступишь мне свой охотничий нож? Мой совсем маленький. Волки нападут, да и вообще лучше, когда у тебя в руках что-нибудь более подходящее.
Но об этом Ганс и слышать не хотел. Будет жаль, сказал он, если с магистром Златоустом что-нибудь случится. Но свой кинжал он не отдаст никогда, нет, ни за какие деньги, даже в обмен на что-нибудь, даже если его попросит об этом сама святая Женевьева. Вот так, а сейчас ему надо спешить, всего хорошего, и
