— Да, да. Конечно, я хочу, чтобы ее убийство было раскрыто.
Снаружи кто-то сварливо потребовал, чтобы ему дали дорогу, и писец Неферхотеп вошел в комнату мимо вытаращивших глаза соседей. Он был худым и, хотя был все еще относительно молодым, плечи его уже ссутулились из-за долгих лет сидячей работы. У писца ушло всего одно мгновение, чтобы понять, что здесь происходит.
— О боги, — проговорил он. — Что ты натворил на этот раз, Панеб?
Панеб все еще тяжело дышал.
— Скажи ему… Скажи, что он не может оставаться в доме моей тети, Неф. Скажи, что ты ему запрещаешь.
— Хорошо, я скажу. Но кто он такой?
Кхепура и Ханро заговорили в один голос. В конце концов, две возбужденные женщины растолковали Неферхотепу, как обстоят дела.
Реакция писца на известие о том, как умерла Хетефра, была такой же, как реакция остальных.
— Убийство! — наконец проговорил он, как будто не мог поверить в это.
Неферхотеп наклонился, чтобы помочь Семеркету встать.
— Пожалуйста, простите нас, господин. Как вы легко можете представить, всех нас поразила подобная весть. Панеб — ее племянник и, без сомнения, он выбит из колеи…
— Я не хочу, чтобы он тут оставался! — десятник, казалось, приготовился снова ринуться на Семеркета.
— Ну же, Панеб, он — человек, назначенный министром. Если ему нужно…
— Нет!
Лицо писца немедленно и удивительным образом изменилось.
— Послушай меня, — подавшись к Панебу и глядя ему прямо в глаза, проговорил он, — я сомневаюсь, что ты понимаешь, что говоришь. Думаю, ты слишком расстроен, чтобы говорить разумно. Тебе лучше вообще молчать, иначе этот прекрасный господин может вернуться к министру и рассказать ему ужасную историю о нашем… гостеприимстве, — Неферхотеп произнес все это, не моргнув. — Ты меня понимаешь?
Хотя большой рот десятника упрямо сжался, тот опустил голову.
— Хорошо, — сказал Неферхотеп. — Хорошо. А теперь, я думаю, ты должен извиниться и отправиться к себе домой.
— В извинениях нет необходимости… — начал Семеркет.
— А я говорю, что есть. Панеб? — голос писца звучал спокойно.
Десятник повернул голову к Семеркету, не скрывая своей ненависти — она была написана у него на лице.
— Простите, — пробормотал он и ринулся вон из комнаты.
Испуганные соседи быстро отпрыгнули в стороны, когда он проложил себе путь через толпу и устремился по узкой улице.
После его ухода Неферхотеп сделал дрожащий выдох и улыбнулся Семеркету.
— Извините за случившееся. Панеб — наш десятник, лучшего просто не сыскать. Но десятники здесь иногда должны прибегать к грубой силе, и… Он решает все проблемы довольно незамысловато.
Семеркет потер шею.
— Буду иметь это в виду.
Неферхотеп заговорил увещевающим тоном:
— Надеюсь, вы не станете держать против нас зла, особенно — в своих официальных докладах министру?
Чиновник промолчал, а писец продолжал говорить — теперь он был весь сплошное дружелюбие:
— Я Неферхотеп — главный писец и староста этой деревни. Эта госпожа — Кхепура. Не сомневаюсь, что она уже поприветствовала вас. А это — моя жена, Ханро.
К удивлению Семеркета, писец показал на высокую женщину, которая так дерзко смотрела на незнакомца.
— Так эта госпожа — твоя жена?
Если бы Семеркет выяснил, что шакал женат на львице, он и то не был бы так удивлен.
Неферхотеп продолжал сердечно улыбаться.
— Да, мы женаты почти с самого детства, хотя Ханро воспитывалась в другом месте. Пожалуйста, дайте нам знать, чем мы можем вам служить и как помочь вам устроиться поудобнее. Я хочу быть уверен, что мы сделали для вас все возможное.
— Что ж… Мне бы хотелось поесть, если нетрудно. Конечно, я заплачу за еду.
— Здешние слуги готовят для меджаев, — с готовностью отозвалась Ханро. — Я уверена, что смогу принести вам лишние порции.
Неферхотеп с загадочным видом смотрел, как она уходит. Несколько мгновений спустя Кхепура тоже тихо выскользнула из комнаты. Писец повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как Семеркет пристально глядит вслед Ханро. По лицу писца пробежала тень.
— Что ж… — сказал он.
Неферхотеп смотрел на Семеркета так, как в свое время изучал Панеба. Глаза его не моргали, взгляд не отрывался от лица чиновника. Хотя Неферхотеп снова улыбался, глаза его оставались холодными.
Ханро бежала к кухням. К ее бесконечному раздражению, Кхепура снова ее догнала и небрежно заговорила, словно обсуждая вчерашний обед:
— Что это у тебя в руке? Да, завернутое?
Женщина остановилась и вскинула голову.
— Мой выход из этой дыры!
Она с вызовом надела на руку браслет, самодовольно ухмыльнувшись старосте женщин. Кхепуре понадобилось собрать все силы, чтобы не ударить Ханро по перепачканному лицу, стерев с него улыбку.
— Из-за твоих замашек, шлюха, всей деревне придет конец! Но знай, Ханро, здешние женщины не допустят такого. Мы все о тебе одинакового мнения.
Губы Ханро скривились в глумливой улыбке.
— Учитывая, кто они такие, удивительно, что все они пришли к единому мнению, — она говорила легкомысленным тоном, но темные глаза наполнились злобой. — Что тебя по-настоящему беспокоит, Кхепура, так это то, что я — жена старшего писца и сплю со старшим десятником. Вот что для тебя невыносимо. Надави на меня еще немного — и ты узнаешь, кто в этой деревне настоящая староста женщин.
— Тебе это не сойдет с рук! — ровным голосом ответила толстуха.
Ханро снисходительно улыбнулась.
— Управляй по-своему, Кхепура, а я буду управлять по- своему.
Она вытянула руку так, что браслет в свете близкого костра вспыхнул вызывающим красным отблеском, и, повернувшись, поспешила к кухням.
Кхепура не последовала за ней. Она наговорила достаточно.
«Придет время, — подумала Кхепура, — и боги выкажут Ханро свое неодобрение». И толстуха молча поклялась, что это время настанет скоро.
Прошел целый час, прежде чем Ханро вернулась в дом Хетефры. Семеркет уже начал терять надежду поесть нынче вечером. Несмотря на голод, он зевал от усталости. День оказался длинным и беспокойным. Может, лучше пойти поспать на голодный желудок и начать утром расследование на свежую голову.
Но, наконец, Ханро распахнула дверь, неся хлеб, пиво и бобы.
— Простите, что так долго, но слуги только что все принесли. Не знаю, что их так задержало.
Она поставила чашу на вымощенный плиткой пол гостиной и сломала печать на кувшине с пивом. Ароматный запах пенистого напитка защекотал ноздри Семеркета, и он сразу почувствовал сильную жажду.
